молилась всем высшим силам, сохранившим ей жизнь: и Оракулу, и Марте и даже Раймонду.

О том, что значит быть эмигрантом

У моего отца есть мешочек.

Он хранит его в депозитарии банка – приземистом здании из красного кирпича, зажатом между аптекой и парикмахерской, в моем родном городке. В хранилище лежит кое-что еще – важные документы и памятные безделушки, – но мешочек обладает поистине магическими свойствами, несмотря на его неприглядный вид. Думаю, его можно назвать примитивным нагрудным кошельком, далеким предком специальных кошельков для путешественников с карманами на липучках, которые развешаны на крутящихся стойках во всех аэропортах и на вокзалах. Однако на мешочке моего отца нет липучек и хитрых кармашков; это именно мешочек, сшитый вручную из двух лоскутов мешковины, заметно истертых от долгого использования, с длинным тонким шнурком. Он достаточного размера, чтобы вместить паспорт, свернутую пачку купюр и, возможно, одну-две фотографии, но при этом хорошо прячется под одеждой – в частности, от таких же путешественников, у которых с вами одна дорога, но совсем разные планы.

Мешочек принадлежал отцу моего отца, который с ним на шее бежал из Украины в начале XX века. Евреи в те времена и в тех местах не пользовались популярностью: ваш дом могли поджечь посреди ночи, пока ваши братья и сестры прятались под кухонным столом. Поэтому мой дед решил бежать, пока еще молод, чтобы начать новую жизнь где-то еще, так что он взял этот мешочек, переправился через океан и высадился в Канаде.

У моей матери даже мешочка нет. Ее отец, молодой чешский адвокат с многообещающими карьерными перспективами, как-то получил от соседа предупреждение: если сегодня он не убежит, завтра нацисты его убьют. Тем же вечером он скрылся из города: пешком через лес, до польской границы, где дожидались друзья, устроившие его переброску в Англию. Матери моей матери повезло больше: ее исход из той же страны начался не пешком, а на поезде. В четырнадцать лет она махала в окно вагона родителям, застывшие улыбки которых выдавали скрытое предчувствие того, что больше им не увидеться никогда. От тех отчаянных побегов не сохранилось ни мешков, ни чемоданов – только истории, которые передаются из уст в уста.

Таким образом, я на 100 % беженка, хотя вы бы никогда об этом не догадались. Кожа у меня именно того цвета, который подразумевается в графе «белая, британка», хотя у меня рука всегда тянется поставить галочку ниже, где написано «белая, другая национальность» в бланке или анкете. Акцент у меня тоже ничем не примечательный, и выдает лишь следы моей последней миграции, из Америки в Британию, около двадцати лет назад. Я схожу за свою, но когда рядом начинают обсуждать «понаехавших» с их странными обычаями и завышенными потребностями, всегда вспоминаю, что во мне течет кровь моих предков, обязанных своим выживанием доброте незнакомцев – тех, кто пошел навстречу их обычаям и удовлетворил их потребности.

Вот почему я не только испытываю глубокую благодарность к этим безликим незнакомцам, но еще и чувствую родство с женщинами, бежавшими от войн и преследований, которые оказываются под моей опекой. Я повидала несколько волн эмигрантов из горячих точек, где царят смерть и разрушения, и когда я читаю о них и вижу шрамы на женских телах, то всегда испытываю желание – отчасти наивное – выслушать их истории, утишить их боль и, по возможности, отплатить добром за добро, благодаря которому мои предки выжили и добились процветания. В другой жизни это я могла махать родителям из закопченного вагонного окна или прятаться за деревом, пока сапоги вражеских солдат ломали сосновые ветки на земле в густом темном лесу. Я смотрю на своих детей, растущих в тепле и комфорте, и поражаюсь, как можно убивать людей из-за каких-то религиозных или расовых предрассудков; а ведь пока силы добра в мире не восторжествуют полностью над ненавистью и фанатизмом, так и будет продолжаться.

Конечно, далеко не у каждого эмигранта, рассказывающего слезливые истории, золотое сердце, и я частенько ошибаюсь в людях. Мне не раз приходилось часами утешать какую-нибудь несчастную из далекой страны, стараться облегчить ее боль, носить ей чай с печеньем, пока другая пациентка не сообщала мне, что тем временем «напарница» этой дамочки обшаривала наши служебные помещения, набивая карманы всем, чем можно поживиться за счет министерства здравоохранения. Не так давно во время дежурства в послеродовом отделении я принимала пациентку, едва выбравшуюся из зоны военных действий, – ее история довела меня чуть ли не до слез. Запасшись кувшином со свежей водой, я подошла к ее постели со своей самой радостной улыбкой.

– Добро пожаловать и поздравляю! – провозгласила я, произнося каждое слово медленно и четко на случай, если она пока плохо понимала новый язык.

– Я могу вам чем-нибудь помочь?

На тумбочке с ней рядом лежал мобильный телефон последней модели в розовом чехле со стразами – она указала пальцем на него, а потом на женщину с младенцем на руках, лежавшую в соседнем боксе, и на чистейшем, без всякого акцента английском сказала:

– Спросите, у нее нет зарядки?

Иногда, однако, к нам попадают женщины, у которых нет действительно ничего: ни телефона, ни знания английского, ни даже печенья в урчащем от голода желудке. Они этого не знают, но в чем-то мы с ними схожи. И я могу им помочь.

Пей Суан: я пронесла эту историю с собой

В комнате ожидания находилась пациентка, которой там не должно было быть.

Утро понедельника в приемном не обошлось без приключений: когда только-только открылись двери, и около дюжины пациенток вошло в фойе, сработала пожарная сигнализация. Женщины всех цветов кожи, всех форм и размеров подняли головы, пытаясь определить источник пронзительного звона, словно стайка экзотических птиц, уронив на пол журналы, которые взяли полистать. Вместе с Бетти и Мэдж, акушерками, дежурившими со мной в ту смену, я поглядела на контрольную панель.

– Туалет на первом этаже, – фыркнула Бетти, показывая на мигающую лампочку.

– Какая-то бедолага захотела перекурить. Ну и ладно, я сама бы не отказалась. Берите кофты, девчонки, – сказала она, направляясь к двери.

Мы с Мэдж надели форменные флисовые кардиганы и пошли выпроваживать пациенток из комнаты ожидания: одну в черном дутом пальто с тремя крикливыми малышами, одну в хиджабе и с сумочкой Луи Вюиттон, двух одинаковых близняшек – обе беременны, – застегивавших одинаковые красные пуховики на круглых животах.

– Все на улицу, – скомандовала Мэдж, словно пастух подгоняя их к дверям в коридор.

– Пойдем-ка посмотрим