на симпатичных пожарных, – добавила она, подмигнув мне через плечо.

Пожарная тревога в больнице включалась регулярно, так что мы с Мэдж давно привыкли к этой процедуре. Акушерки и санитарки вечно сжигали хлеб в контрабандных тостерах и запрещенных переносных грилях – такие инциденты обходились весьма дорого, и по этой причине лишь нескольким отделениям выдали вожделенное, но почти недоступное «Разрешение на использование электрических тостеров». Мы вышли в морозное январское утро, присоединившись к небольшой толпе женщин, изгнанных из кабинетов и лабораторий; звук сирены улетал в ясное голубое небо, а персонал и пациентки, перемешавшись, болтали между собой, дожидаясь прибытия пожарной команды. Машина подъехала и высадила пожарных, которые не спеша пошагали мимо толпы возбужденных дам; в ход пошли обычные шуточки насчет длинных шлангов и крепких мускулов, но, наконец, пожарные отправились внутрь проверить, что происходит. Через десять минут они вернулись, ворча из-за «чертовой траты времени». Толпа к этому моменту уже успела подмерзнуть: женщины плотнее запахивали пальто и кутались в шарфы, прижимаясь друг к другу, чтобы согреться. На крыльцо вышла главный администратор и начала звать всех обратно; пожарные сели в машину и уехали.

– Кто это вообще такая? – спросила Бетти, затаптывая фильтр выкуренной тайком сигареты в землю носком видавшего виды черного кроссовка.

– Главная начальница, – ответила Мэдж. – Я ее видела всего два раза – когда была такая же тревога, и когда меня хотели уволить за частые больничные. Как видите, – добавила она, ухмыляясь, – я по-прежнему здесь.

Мы сунули руки в карманы кардиганов и присоединились к ручейку женщин, текшему обратно к крыльцу. Дверь туалетов напротив приемного была распахнута, но никаких признаков пожара я не заметила.

– Что случилось? – спросила я Пэшенс, одну из медсестер, которая поторапливала любопытных, заглядывавших в открытую дверь.

– Кто-то раскурил косячок; пожарный обнаружил окурок в унитазе, – громким шепотом сообщила она, закатив глаза.

– Наше высшее общество.

Вернувшись на пост, мы с Бетти и Мэдж проследили, чтобы все женщины снова заняли свои места в комнате ожидания. Некоторые из них уже поглядывали на часы и ворчали между собой насчет задержки и холода.

– Кейден, перестань тыкать сестре в глаз! – крикнула женщина в дутом пальто одному из малышей – без особого эффекта.

Женщина в хиджабе прижала своего Луи Вюиттона покрепче к груди, близняшки стали делать селфи в одинаковых айфонах. Все были на месте – плюс еще одна.

Пока большинство пациенток в комнате ожидания снимали с себя дополнительные слои одежды, устроившись на жестких пластиковых стульях, молоденькая китаянка в одной лишь выгоревшей зеленой майке, зеленых растянутых брюках и шлепанцах, топталась у дверей, где стоят торговые автоматы. Казалось, она не может решиться перешагнуть через порог; глаза ее бегали туда-сюда, а руки нервно поглаживали живот, в котором, судя по размерам, мог находиться как среднего размера пятимесячный плод, так и сильно недоразвитый младенец на полном сроке. Фигура у нее была худая, почти девичья, но во взгляде мелькала сталь, а рот мрачно кривился, отчего ее возраст не поддавался определению.

– Кто это? – спросила я Бетти.

Она подняла голову, потом посмотрела на стопку карт женщин, которые позвонили утром в приемное и получили приглашение на осмотр: Уотсон, Макни, Хиршберг, Аль-Хамза, Хан, Хан и Уиллоби.

– В списке ее нет, – ответила та. – Понятия не имею. Но, похоже, это по твою душу.

В приемном у меня сложилась репутация человека, привлекающего к себе всех обездоленных, заблудших и, иногда, слегка сумасшедших. Бетти об этом отлично знала и рада была спихнуть пациентку на меня.

– Я за Уотсон, – сказала она и пригласила первую из женщин в кабинет.

Я подошла к фигурке у дверей. При моем приближении она невольно дернулась, словно подавляла внутренний импульс скорее бежать, но еще более неотложная нужда заставляла ее остаться. Даже стоя на расстоянии, которое должно было показаться ей безопасным, я чувствовала ее запах: острый солоноватый дух нестираной одежды и ацетонный привкус дыхания голодного человека. При ближайшем рассмотрении я заметила грязь у нее на руках и заношенный, потрепанный ворот футболки.

– Могу я вам помочь? – спросила я.

Она уставилась мне в лицо, словно пытаясь решить, можно мне доверять или нет. Внимательно меня рассмотрев, китаянка, видимо, осталась довольна увиденным: она заметно расслабилась, плечи невольно упали, а лицо стало не таким напряженным. Она залезла в карман брюк, вытащила оттуда квадратик многократно сложенной бумаги и протянула его мне, словно волшебную палочку.

Я взяла бумагу у нее из рук. Она оказалась гладкой, словно замша, слегка растрепанной от многократных прикосновений, когда ее сжимали в кулаке, мяли и разглаживали снова, с затертыми сгибами, по которым ее складывали, а потом разворачивали обратно. Я взялась за уголок, и со всей возможной осторожностью тоже развернула ее, пока женщина смотрела на меня неотрывным орлиным взглядом, словно архивариус, наблюдающий за тем, как дотошный исследователь склоняется над его самой драгоценной старинной рукописью. Для такого момента куда лучше подошли бы белые хлопковые перчатки и обстановка библиотеки с дубовыми панелями, а не суетливое и душное приемное отделение роддома.

Развернув документ, я увидела линованный лист формата А4, точно такой же, как те, на которых мои дочери делают домашнюю работу, но вместо примеров и упражнений он был сверху донизу исписан по-китайски, частично ручкой, частично едва заметным карандашом, то большими буквами, то маленькими, словно автор делал приписки в разное время, в разном настроении и разными инструментами, оказавшимися под рукой. Пробегая взглядом по тексту, я обратила внимание на четко выписанные цифры – 2017, 2018 – и подумала, что это, видимо, какая-то хронология. Совершенно очевидно, для пациентки листок представлял большую ценность. Я вернула его ей, и она аккуратно свернула бумагу в маленький квадратик и сжала в кулаке.

Женщина заговорила – на языке, которого я не понимала. «Ни хао», или здравствуйте, было единственным знакомым мне словом на китайском. Она указывала то на себя, то на листок А4. Голос у нее был мягкий, как бумага, которую я только что держала в руках, и звучал как настойчивая просьба.

Комната ожидания продолжала заполняться, телефоны на посту непрерывно звонили, но я уже знала, что в следующий час буду заниматься только ей, а возможно, посвящу ей и все утро. Я видела, как Бетти и Мэдж циркулируют от кабинетов к посту, перенося туда-сюда пробирки с мочой, тампоны с мазками и медицинские карты. Сорайя, доктор, время от времени появлялась тоже, но немедленно исчезала, услышав сигнал своего пейджера. Приемное напоминало ярмарку, как мы частенько говорили, и по временам там требовались все руки, чтобы отделение продолжало работать. Однако помимо