догляд за ребятишками, что дома, но слава богу, что устроить удалось: завком навстречу пошел.

Да все это ничего, терпимо, успокаивала себя Галина Ивановна. Другим-то, если оглянуться, куда хуже война досталась. А и нынче, когда приближается конец войне, тоже особенной легкости и сладости не ожидается, — у многих мужья на фронте погибли. Вдовья доля не сладкая, нет!.. Хотя бы вот Дуся Трофимова, которая с тридцатых годов работала у мужа машинисткой. С двумя ребятишками осталась, недавно похоронную получила. А радовалась, бывало, что ее мужик с первого дня на фронте и — живой. И когда в госпиталь раненый попал, тоже радовалась: не убитый же! Домой вернется... А он умер в госпитале, в неизвестном городе Шуя. Оттуда и сообщили. Но Дуся молодец, никто не видел, когда она плакала. И что скажешь ей в утешение?.. Нечего сказать. Судьба бабья — оплакивать мужей. И которые хорошие были при жизни, и которые плохие. В смерти все одинаковые. Дусин-то муж не золото был, где там!.. Пил сильно и, случалось, колотил ее под пьяную руку. Но отец был детям, теперь нет у них отца... И деда нет, и бабки. Ох‑х, жизнь, жизнь... Страдают люди, в суете живут, а конец-то всем один уготован — местечко малое на кладбище. Ладно, если в родную землю положат, а в чужую как лечь? Страшно...

Не обманывалась Галина Ивановна временным облегчением своей болезни. Чувствовала, должно быть, что это последняя ее весна. Утешалась тем, что с огородом управились. Правда, не весь вскопали. Рассудили с Клавдией, что и половины хватит. Отца нет, а им двоим много ли надо? К тому же вызов в Ленинград может прийти еще до сбора урожая.

Как на праздник, вышли в погожий весенний день сажать картошку. И Наташка тут же на свежем воздухе с ними. Весело было, работали с песнями, с шутками-прибаутками. Известное дело — бабы собрались, одна перед одной себя показывали, языки оттачивали. Все больше про мужиков трепались, и — странно — речи вели бесстыдные, о чем и шепотом-то, в темноте, язык не всегда сказать повернется, а поди ж ты, не было совестно слушать...

В особенности выделялась Катька Прохорова из сборочного цеха.

— А что, бабоньки, — говорила она, заливаясь смехом, — скажу я вам про себя!.. Чувствую, что снова девкой стала, ей-богу. Тут раненый один из выздоравливающих ко мне повадился с любовью, а мне и не охота уже мужика! Ну прямо как в девках когда ходила. Помню, замуж вышла, муж, бывало, ласкает меня, милует, а мне спать хочется и так скучно, так надоедливо! Вот, думала, дуры девки, что замуж спешат...

— После-то разохотилась или нет? — спросил кто-то из женщин.

— Спрашиваешь! — под общий хохот призналась Катька.

— Гладишь, и раненый раззодорит!

— Где там! Хилый он, с моим мужиком не сравняться...

— Постыдилась бы ты, — не сдержалась все-таки Галина Ивановна, беспокоясь, что Клавдия такие разговоры слушает. — Срамно ведь говоришь.

— Делать не срамно, а говорить срамно?.. От молчания, тетя Галя, с тоски умереть можно.

— А ну тебя! Язык-то у тебя острый, знаю. — И побежала за внучкой, которая уползла к самой воде.

Огороды раскинулись вдоль речки, на узкой полосе между лесом и водой. До войны намечалось здесь построить заводской дом отдыха и пионерский лагерь. Место тихое, сухое, песчаное. А на противоположном берегу, как бы прямо из воды, начиналась тайга. Стояла она солнечной рыжей стеной — сосны сплошняком — и тянулась без конца и края на тысячи километров во все стороны. На севере, но далеко-далеко, тайга переходит в тундру, и тундра уже до самого Ледовитого океана. Городов там больше нет, да и деревень поблизости тоже. Глухомань вечная, нетронутая. Лишь кое-где заброшенный скит повстречается либо изба старообрядца обомшелая...

Тайга быстро берет свое назад. Людям тяжело с нею тягаться, отвоевывать клочок земли под пашню. А ей просто — как пошла кустарником, не остановить, хотя бы и топором...

К вечеру, в тот день, когда посадили картошку, Галина Ивановна опять почувствовала боль в боку. Бутылку бы с теплой водой приложить, но не посмела: Клавдия была дома, не хотелось, чтобы она знала. Лежала, кусая от боли губы, и думала: «Хоть бы вызов отец скорее присылал...»

Но никому пока вызовы не приходили.

* * *

А до́ма, в котором Антиповы жили перед войной, не было.

Уже и развалины успели разобрать, и место, где стоял дом, было обнесено высоким свежим забором. «Должно, и люди погибли, — подумал Антипов, — раз ничего не осталось...»

Он постоял недолго, обошел вокруг забора и хотел уходить прочь — делать здесь нечего...

— Захар, ты?.. — тихо окликнул кто-то.

Он вздрогнул от неожиданности, повернулся на голос и не вдруг признал Григория Пантелеича Кострикова. Был тот жестоко худой, сгорбленный, похожий на древнего старика, придавленного годами, хотя не минуло ему шестидесяти.

Антипов обрадовался. Не просто знакомого встретил, а человека, на глазах которого начинал работать в кузнице, который немного помнил его отца, Михайлу Антипова.

— Григорий Пантелеич! — И кинулся к нему, протягивая руки. — Вот не ожидал!..

Они поздоровались, и Антипов ощутил в руке Кострикова вялость, немощь, и глаза его показались равнодушными, какими-то бесцветными и водянистыми.

— Живы, значит!

— Что мне, другие гибнут... — отозвался Костриков, точно осуждал себя. — Ты, слышал, на Урале был?

— Был.

— А здесь как же?

— Приехал вот.

— Ну да, ну да... Война к концу идет. И твои приехали? — спросил он, как спрашивают пассажиры у случайных попутчиков: «А это какая станция?»

— Сын погиб, Григорий Пантелеич, — ответил Антипов. — А жена с дочкой и с внучкой пока на Урале остались. Невестка воюет. — И подумал вдруг, что Костриков ведь не знает про женитьбу Михаила.

— Много горя, много... Ладно, пойду я. А ты живи, Захар, живи. Покуда человек не один, надо жить.

И он, согнувшись, словно боролся против сильного ветра, медленно побрел прочь.

— Постойте! — крикнул Антипов, догоняя его. Он вспомнил, что Костриковы тоже жили в этом доме, вместе переезжали когда-то, вещи друг другу помогали таскать.

— Ну, чего тебе?

—