Питание, конечно, никудышное — ешь, а есть еще пуще хочется, но и отдых в общежитии плохой. Не привык жить с чужими вместе, неловко как-то себя чувствовал. Что ему мешают — полбеды, не в том дело. А неловко ему оттого, что он мешает другим. Вот, скажем, он привык курить по ночам — дурная эта привычка от работы в ночные смены. Проснется — и боится выйти в коридор, не разбудить бы кого своей ходьбой: в комнате семеро кроме него. Лежит, мучается, а курить так и тянет, так и тянет... Все равно поднимется и пойдет и, случалось, до утра остается в коридоре, чтобы людям беспокойства не прибавлять. Мужики-то хорошие, свои в комнате подобрались. Говорили Антипову, чтобы он не изобретал себе сложностей, можно ведь покурить и не выходя. Но убедить его в чем-то трудно, если он считает, что так лучше и правильнее. Курево — мелочь, ерунда, а главное — жизненная позиция. Поступившись принципом однажды, рассуждал он, человек непременно поступится и второй раз, и третий. Пустяк к пустяку, маленькое к маленькому — складывается большое...

Костриков и сестра его звали перебираться к ним. Квартира у них не отдельная, правда, но все же две комнаты.

— В одной вы с Гришей поместитесь, — доказывала Екатерина Пантелеевна, — а в другой мы с дочкой.

— Зачем же я буду вас стеснять? — отказывался Антипов.

— В тесноте, Захар Михалыч, не в обиде! Да и какая же у нас теснота, подумайте сами.

С этим он был вполне согласен, однако предложением не воспользовался, остался в общежитии.

У каждого нынче свои заботы, свои хлопоты, помимо общих. У него тоже свои. Вот невестка на фронте, как она там?.. Баба, что ни говори. А из писем с Урала ничего толкового не понять. Жене простительно, ей письмо сочинить — что на крутую гору взобраться, какая у нее грамота, едва расписаться умеет. А Клавдия, стрекоза, могла бы почаще писать и подробнее. Лень, похоже, раньше ее родилась. Пишет: «У нас, отец, все в порядке, все мы живы и здоровы. С нетерпением ждем от тебя вызова в Ленинград, очень хочется домой. Наташка растет прямо не по дням, а по часам. Ходит хорошо, говорит почти все. Часто вспоминает деда. У нас пока новостей больше нет. Целуем...»

Вот именно, серчал Антипов: новостей нет и толкового тоже. Что живы они, он и сам знает. Что здоровы — подумать надо. Дочка с женой и соврут — недорого возьмут, лишь бы его не волновать. Не хотят понять, что от недомолвок и записок в полстранички как раз волнение и получается. Про невестку не сообщают, а его адреса она не знает. Да и нет покуда адреса настоящего. Как с огородом управились — молчок. Что на заводе нового, выписался ли из госпиталя муж Дусин, нет ли вестей от отца Сашки, который работал с ним подручным... Мало ли важного, интересного происходит в жизни, о чем Захару Михалычу знать необходимо! Видно, одно на уме у Клавдии: хиханьки да хаханьки, кино да танцульки. Никак не возьмет в голову, что война идет, а значит, на время должна забыть о веселье, умерить пыл.

В своих письмах, которые писал аккуратно и серьезно, Антипов строго отчитывал дочку, но разве проймешь ее словами на бумаге!..

А с вызовом придется им обождать. Пусть трудно без него, однако не голодают. Внучка в яслях пристроена, под присмотром — не брошена и питание нормальное получает. А здесь какие могут быть ясли! Нет, спешить с вызовом не стоит. Ведь еще и жить просто-напросто негде. Но о том, что дом их разбомбило, он своим не писал. Обманывать не обманывал — вообще ложь почитал за самый большой грех и терпеть не мог, когда лгут другие, — а обходил этот вопрос молчанием. Слава богу, дочери не приходило на ум спросить, почему он обратный адрес указывает другой?..

ГЛАВА IX

Ошибался Антипов: и Галина Ивановна, и Клава знали всю правду — Веремеев написал своей жене, а та, конечно, рассказала им. Но знали они также и то, что, если отец не пишет сам, нечего спрашивать.

А главное, отчего и были письма ему короткими, без подробностей, каких требовал он, — болезнь жены. Ненадолго дали отсрочку травы бабки Таисии, и Галина Ивановна, скрепя сердце, согласилась обследоваться в госпитале. Взяли у нее все анализы, сделали рентген, а после Клаву пригласил главный врач. Человек мягкий, обходительный, тут он сам себя превзошел.

— Садитесь, садитесь, голубушка, — нежно взявши за плечи, усаживал он Клаву в кресло. — Сменились с дежурства?

— Ага.

— Устали?..

— Немножко, Константин Танеевич.

— Ну, я-то вас особенно не задержу... — Сам ходил по кабинету, а когда кто-то просунул в дверь голову, сказал: — Я занят!

— Вы насчет мамы, наверно? — решилась Клава начать разговор.

— Да, знаете ли...

— У нее что-нибудь серьезное нашли? — насторожилась она.

— Серьезное?.. — Он подергал тощую свою, остренькую бородку. — Видите ли, голубушка, серьезной иногда бывает и простуда и самое незначительное ранение.

— Значит, ничего серьезного? — уже с надеждой спросила она.

— Экая вы нетерпеливая! — Главный врач присел рядом, похлопал ее по руке. — Вы непременно — слышите, непременно! — поступайте после войны в медицинский! Я ведь тоже кончал Ленинградский институт, да... У вас талант, призвание! А без этих качеств невозможно стать настоящим врачом.

— У меня десятилетки нет, Константин Танеевич, — смущенно сказала Клава.

— Это поправимо. В вашем возрасте, голубушка, все впереди. Ладно, ступайте-ка отдыхать. Глаза, должно быть, сами слипаются?.. По себе знаю, что значит сутки дежурства. Ах, да!.. Как ваш однофамилец? Очень, очень симпатичный молодой человек.

— Теперь хорошо... — Она вспыхнула.

— Однако лежать ему придется долго. Сложный случай. Ну, ступайте, голубушка, ступайте!

— Вы хотели...

— Хотел?.. — Он пристально посмотрел на Клаву и тотчас отвел глаза в сторону. — Точнее было бы сказать, что я не хотел, да... Плохо с вашей мамой. И беда в том, что мы, я имею в виду медицину вообще, не в силах помочь. К сожалению. — Он поднялся.

— У нее... — Она почувствовала,