буквально о каждом человеке из многих тысяч, работавших на заводе. Но в то же время она и не нужна вроде никому — не главный же инженер или начальник цеха, и от нее ничего не зависит. Поэтому, наверно, про Новожилову и забыли, когда нужных работников организованно эвакуировали из Ленинграда.

Она искренне обрадовалась Антипову. Расспросила о семье, погоревала о гибели Михаила, которого помнила мальчишкой, ни словом не обмолвившись о том, что сама потеряла на войне мужа.

— А я к вам по делу, — признался Антипов, когда наговорились.

— Пожалуйста! С удовольствием помогу, если это в моих силах.

— Не помогли бы вы разыскать Григория Пантелеича Кострикова?..

— Это печник из вашего цеха?

— Да. Он живет у сестры, ее бы адресок...

— Одну минутку... — Она задумалась. — Муж его сестры работал, кажется, в листопрокатном... Дай бог памяти... Старший вальцовщик Гаврилов Николай Петрович. Сейчас посмотрим его «личное дело»...

Антипов вздохнул с облегчением.

— Что я говорил? — радовался потом Иващенко. — Сегодня же, Михалыч, и сходи к нему.

— Может, вместе?

— Лучше ты, тебя он скорее послушает. Мы, бывало, и ссорились.

* * *

Кострикова дома не оказалось. Сестры его тоже, открыла племянница Григория Пантелеича.

Антипов объяснил, кто он и зачем пришел, тогда она впустила его в комнату и стала рассказывать, что после гибели семьи дядя сделался нелюдимый, скрытный, все молчит и целыми днями бродит неизвестно где. («Известно, известно», — подумал тут Захар Михалыч).

— Почти не спит, все сидит на кухне и в окошко смотрит... — говорила племянница. — Мама с ним из сил выбивается.

— Вино пьет? — Ему не пришло в голову, что, хоть бы и пил Костриков, взять все равно негде.

— Нет. Он у нас тихий. И когда дома бывает, его не видно и не слышно.

— А сыновья его где?

— На фронте погибли.

— Оба?!

— Оба... — Она всхлипнула и отвернулась, чтобы утереть глаза.

— Господи! — непроизвольно вырвалось у Антипова. «Ну свалилось на Григория Пантелеича, ну свалилось!.. Как же можно выдержать, пережить такое? Впору рассудка лишиться, а он еще...»

Он чувствовал, что сам готов заплакать.

— Ты ладно, — сказал, — не плачь. Слезами горю не поможешь, а тебе жить и жить.

Она кивнула и даже попыталась улыбнуться.

— Не буду больше.

— Тебе сколько годков?

— Семнадцать.

— Почти ровесница моей Клавдии. Она двадцать шестого года рождения.

— А я двадцать седьмого.

— Работаешь?

— На швейной фабрике. Военное обмундирование шьем.

— Хорошее дело, — похвалил Антипов. — Солдат надо одевать. Отец на фронте?

— На фронте.

— Пишет?

— Да, — сказала она. — Позавчера письмо было.

— Теперь уже скоро домой вернется. Отвечать будешь — от меня кланяйся.

— Спасибо, обязательно. Вы думаете, что скоро война кончится?

— К тому движется, к тому.

Так они побеседовали около часу, а потом пришла Екатерина Пантелеевна. Они хоть и не были знакомы, однако она слышала от брата про Антипова. Может, и от мужа.

— Повлияли бы вы на Гришу, — просила она. — Страшно за него, ведь сам не свой!.. А когда домой поздно не приходит, вся душа изноется, изболится. Всё мысли лезут в голову дурные, как бы не задумал с собой что сделать... Уж как он любил свою жену, как любил! И сыновьями гордился. Да что я? Вы сами знаете... — Она безнадежно взмахнула рукой.

— Насчет дурных мыслей это вы зря, — укоризненно сказал Антипов.

А сам думал, как же много горя и слез принесла война людям, и спрашивал себя: «Кто ответит за все, кто?.. Нельзя же, чтобы никто не ответил!»

— Ох, Гриша, Гриша! — молвила Екатерина Пантелеевна. И предложила: — Чайку выпьете, Захар Михалыч? Я поставлю.

— Спасибо, я сыт.

Солгал он, конечно. Паек был скуден, а в столовой не разбежишься. Если суп дадут — так «крупинка за крупинкой бегают с дубинкой», а щи — два капустных листа на четыре порции, да и те зеленые. Поешь, и через полчаса в животе «революция продолжается», как шутят рабочие. Болтают, правда, что кое-кто и в этих условиях неплохо приспособился, поминают недобрым словом начальника заводского ОКСа Кудияша, однако не верит Антипов таким разговорам. Потому что не может нормальный человек устраивать свою личную жизнь, когда вокруг него страдания и слезы.

Самого Антипова поселили в общежитии, которое временно разместили прямо в заводоуправлении, благо пустых кабинетов сколько угодно. Конструкторы, технологи и служащие в тесноте сидят, от холода спасаются.

Часу в девятом, когда Захар Михалыч собрался уходить, пришел Костриков. Скользнул равнодушным взглядом, что, мол, за человек тут объявился и зачем. Узнав Антипова, удивился. Но и обрадовался, кажется. Потащил на кухню, чтобы сестра с племянницей не мешали разговору, начал вспоминать довоенное время, все говорил, говорил без умолку, точно решился выговориться за долгое молчание, на которое сам же и обрек себя. И ни словом, ни полсловом не обмолвился насчет погибшей семьи, будто и не случилось ничего особенного в его жизни, будто встретились они после очередного отпуска. Силы духа в нем, значит, было на многих, одному досталась. Через такое горе переступить, слушая его, думал Антипов, не каждый, далеко не каждый сумеет...

Екатерина Пантелеевна поставила им чаю с сахарином, по тоненькому ломтику хлеба положила. Чай Захар Михалыч выпил, а хлеб есть не стал. Уж в этой-то семье — знал — ничего лишнего, сверх того что на карточки выдают, не водится. Не те люди, чтобы о своем благополучии пеклись.

— А помнишь, Захар, какую я щуку в тридцать восьмом году вытащил? — вспоминал Костриков. — Лежит на бережку, жабры раздувает, а меня колотун бьет, так мне страшно смотреть на нее! Помнишь?..

Не помнил и не знал вовсе этого Антипов, но подтвердил, замечая, как Екатерина Пантелеевна подмигивает ему, кивает.

— Помню, а как же! Знаменитая была щука.

— А невкусная, старая очень. Говорят, щуки по триста лет живут. Как думаешь, не врут?

— Все может быть. Слоны