– Да. Мы прошли три лиги на юг после Белой Лиственницы, это означало, что мы должны выйти к Кордону. Он длинный, тянется с востока на запад и кривой, как спина у горбуна, которому сарацины все позвонки размозжили. Но мы прошли три лиги, потом прошли пять, и еще пять для верности – Кордона не было. Были горы, которые я, хоть убей меня на месте, в жизни никогда не видел.

– Ты мог ошибиться. Конь о четырех ногах – и тот спотыкается, как говорят в наших краях.

– Если что-то хорошо урождается в ваших краях, окромя винограда, так это дураки! – буркнул Берхард, не скрывая раздражения. – Эти горы я знаю лучше, чем те пять пальцев, которые у меня остались. Кордона не было. Мы повернули к востоку и стали подниматься. Бес с ним, с Кордоном, подумал я, потеряем лишних два дня, но доберемся до Малого Уголька, а дальше двинем напрямую, по Колючему Тракту. Все надежнее, чем бродить вслепую. А даже если Тракт перекроет оползнем, завсегда можно обойти через Старый Погреб и Тутовницу. Так я думал тогда. Однорукий дурак. Сидел бы уже на месте. Как говорят старики, если Альбы на тебя прогневались, лучше не дергаться, они свое и так возьмут…

– Вы… не нашли пути?

– Мы не нашли ни черта, – кратко отозвался Берхард. – Ни Тракта, ни Тутовницы, ни Старого Погреба. Это была настоящая чертовщина. Точно треклятые горы вдруг вывернуло наизнанку, отчего они изменились до последнего камня. Я больше не видел пути, я не видел ни оставленных вешек, ни приметных ориентиров, ни даже утесов, которые обычно видать за много лиг. Карлица, Седой Граф, Одноног, Жерлица – все пропало, все растворилось в проклятом снегу. Поперву я старался не отчаиваться. Показывал, куда двигать, и наш жалкий караван трусил следом. Без самоходных телег, без лошадей, без половины людей, мы должны были быть похожи на бродячий цирк, но что еще оставалось делать… Даже наша жалкая пушечка, гордость Лантахария, оказалась погребена где-то под завалом. Но он верил мне, и остальные тоже верили. Только потому мы еще шли, а не легли на ледяные валуны, чтобы позволить Альбам в последний раз спеть нам колыбельную.

* * *

Старик снаружи яростно грохнул по камню дребезжащим кулаком. Должно быть, какой-то особенно увесистый валун сорвался со своего места и полетел вниз, круша все на своем пути, превращая прочие булыжники в каменную пыль. «Черт побери, – подумал Гримберт, – такой валун легко мог бы снести доспех тяжелого класса, точно бомба из крупнокалиберного реактивного миномета. По сравнению с этим даже пушки лангобардов не казались таким уж грозным оружием».

– Я думал, Альбы покончат с нами за двадцать дней, – прожевав сухарь, Берхард удовлетворенно вздохнул, как полагается непритязательному едоку. – Но к исходу двадцать первого мы были еще живы. Я, Лантахарий, его мальчишка и человек восемь обслуги – возниц и охранников. Обмороженные, с обожженными лицами, полуослепшие, трясущиеся от усталости и голода, мы взглянули друг на друга и поняли, что эта ночь станет для нас последней. У нас больше не было шатров – ветра изорвали их в тряпки и унесли прочь, точно голодные коршуны. У нас не было топлива, все запасы давно были сожжены в печах. Ни радиостанции, ни припасов, ни навигационных приборов. Паршивое дело, а?

«Не паршивее, чем было в Арбории, – подумал Гримберт. – Перспектива замерзнуть насмерть кажется пугающей лишь для того, кому не предстоит заживо сгореть».

– Что было дальше? – только и спросил он.

Берхард негромко рыгнул.

– Мы закопались в снег, как смогли, чтобы укрыться от мороза и ветра, но знали, что это едва ли спасет нас, лишь продлит мучения. Уму непостижимо, но мы провели так пять дней. Деля один сухарь на всех и сжигая последние щепки топлива, которые давали больше света, чем тепла. Это были пять дней тишины. За это время мы ни единым словом промеж себя не перебросились, да и зачем? Мы все не впервые были в Альбах и знали, к чему идет. Лантахарию и его людям молчание давалось без труда, они берегли крохи тепла, для меня же молчание было пыткой. Точно горячий уголек во рту катался, и ни сглотнуть, ни выплюнуть… На шестой день я не выдержал.

– Что же ты ему рассказал?

– Правду, – неохотно обронил Берхард. – Что горы иногда играют с людьми. Нарочно обрушивают на них все мыслимые кары, забавляясь их мучениями. Старики рассказывают, такое иногда случается, чтоб Альбы прогневались на кого-то, и если прогневаются, то все, туши лампадку и ложись в снег. Есть только один способ умилостивить их. Слабый, ненадежный, но…

Берхард закашлялся и долго с преувеличенным старанием прочищал старую глотку.

– Ну! Какой способ?

– Кровь, – Берхард ответил так тихо, что бушующий снаружи Старик едва не сожрал его слова подчистую. – Старики говорят, нужна кровь. Мол, если Альбы разгневались на тебя и непременно решились сжить со свету, единственное, что сможет их задобрить, это та красная жидкость, что течет в наших венах.

Гримберт фыркнул.

– Вам было жаль поделиться с Альбами каплей крови? После того кровопускания, которое уже пережили?

– Больше всего им по вкусу кровь ребенка, мессир. И не капля. Гораздо больше.

– Ах, вот оно что…

Старик снаружи заревел, но уже не так яростно, как поначалу, гнев его явно пошел на убыль. Впрочем, его и сейчас было достаточно, чтобы обрушить самую высокую крепостную башню Турина. Гримберт опасливо провел рукой по холодному камню, проверяя ее прочность.

– И Лантахарий…

– Он держался три дня. Три дня медленной пытки, когда мясо на твоих костях чернеет, а ногти со скрипом выворачиваются из пальцев. Три дня не прекращающегося кошмара в окружении воя ветров. Он мучился сильнее нас. В конце концов мы просто умирали от голода и мороза, а он… Он умирал от куда более мучительной пытки. Но на четвертый день он решился. Когда я дал ему свой нож, все пальцы на его руках превратились в куски бесчувственного багрового мяса, ему пришлось держать его обеими руками. И знаешь что? Эти руки не дрожали. Его сын заплакал, пытаясь нас разжалобить, но поздно. Альбы получили свою жертву. Сполна получили. До капли.

– И вы…

– Нет, вьюга не исчезла мгновенно. Снег не превратился в пух. Святой Христофор не послал нам путеводную звезду. Он сидел и смотрел на свои окровавленные руки, точно сам не понимал, что сделал. Лантахарий. Отважный человек, который умел быть толковым торгашом и преданным товарищем. Единственный человек на свете, который мог поручиться, что доподлинно знал выдержку Берхарда Однорукого.

Гримберт с трудом кивнул.

– Я понимаю. Все это время… Все эти дни ты боролся сам с собой. Страшная, должно быть, борьба. Вдвойне страшная.

– Нет, – голос Берхарда показался ему сухим, отстраненным. – Моя выдержка сильнее, чем тебе кажется, мессир. Я ждал не несколько дней, я ждал куда дольше.

– Что? Но…

– Он выронил нож, не в силах больше его сжимать. Тогда я встал и сказал: «Ты заплатил большую цену, Лантахарий. Но ты заплатил ее не Альбам, ты заплатил ее мне. За предательство, которое совершил восемь лет назад». Он уставился на меня, ничего не понимая. Пришлось открыть ему все. Зелье от оспы, которое мы с ним везли в Кольмар и которое было фальшивкой. Никто его не обманывал. Лантахарий сбыл его с огромной прибылью, выручив на этом самое малое двести флоринов золотом. Но не посчитал нужным ни делиться со мной, своим верным проводником, ни с кредиторами, которые остались ждать в Бра. Предпочел начать новую жизнь на новом месте. А что, недурной план. Он только не учел, что я вожу дружбу со многими торговцами в Кольмаре и многие же мне крепко обязаны. Я знал, что жижа в его склянках не была болотной водой. Знал и то, что он обманул меня на три золотые монеты.