я и знаю: что пишут в учебниках, статьях, о чем вспоминают вылечившиеся пациенты. Но это все не то, разница примерно такая же, как между моделью человеческого органа и настоящим органом. В теории информация выхолощенная, стерилизованная, концентрированная, прошедшая через личные фильтры тех, кто никогда не сталкивался с этой болезнью, но считает себя умнее других, а потом оставляет в конечной версии рассказа только то, что кажется важным ему.

А опыт уникален и в этом бесценен. Иногда, вот как в случае с депрессией, это нечто интимное, таким поделятся не со всеми. Поэтому Влад имел полное право отказать мне в ответе, и я бы приняла этот отказ.

Может, и спрашивать не следовало, но как-то само сорвалось. Мы с ним остановились на ночь в большом отеле – на одном из верхних этажей. Теперь мы стояли у окна, а город был у наших ног. Казалось, что в этом варианте ночи тьмы больше не существует, только сияние, рыжее, желтое, иногда – красное или бледно-голубое. Фонари и неоновые вывески. Светофоры и указатели. Как будто там, между зданий, протекал гибкий поток лавы, постепенно стиравший границы живого. Но пока он не добрался до нас, можно было стоять здесь и любоваться им.

На этот раз мы оказались в моем номере – тут панорамное окно. Ни о чем не договаривались, просто так получилось. Такие зрелища ценить нужно, а не упускать!

Вот и теперь Влад стоял рядом со мной, совсем близко, и я видела правую сторону его лица – не задетую взрывом, спасенную от шрамов. Он молчал долго, и я решила, что он не хочет говорить.

Но он все-таки ответил мне.

– Ничего. В этом и смысл.

– Смысл чего?

– Того, что делает депрессию именно болезнью, а не очередной «печалькой».

Разницу я и так знаю. С плохим настроением сталкиваются все живые люди. Причем оно может быть разным, поэтому человечество придумало ему так много имен – печаль, грусть, тоска, сплин, подавленность. Эти состояния неприятны, но преходящи и никакой помощи не требуют (то, что хочется внимания, – это совсем другое).

Депрессия – иная история. Она стоит в одном ряду с онкологией, пневмонией и болезнями сердца, а вовсе не с печалькой и хандрой. Можно и не выжить.

Я точно знаю, что у него депрессия была. И не когда мы с ним расстались (слишком много чести мне), а когда он приходил в себя после теракта. Я была единственной, кто знал, что он оказался на грани суицида. Я никому не собиралась говорить об этом, но сама-то забыть не могла!

– Я ничего не чувствовал, и это было страшнее всего, – тихо продолжил он. – Как будто все желания просто умерли… Или, по крайней мере, потеряли смысл. Ничего не хочется – звучит безобидно, да?

– Нет.

– Это потому, что ты психолог. Для большинства людей это звучит безобидно. Начинаются дельные советы вроде «Взбодрись!», «Не кисни!» или легендарное «Семью тебе надо завести – и все пройдет!» Но знаешь, что? Пустота, когда она внутри тебя, это страшное чувство. Я бы предпочел боль, если бы кто-то давал мне выбор. Боль хотя бы создает четкую разницу между тем, жив ты или мертв. А я тогда не знал…

– Но это же… Это же можно переждать!

Я понимала, насколько дилетантски звучат мои слова. Однако мне нужно было сказать хоть что-то, чтобы не чувствовать себя такой беспомощной.

– Нельзя переждать то, у чего нет предела, нет начала и конца. Тогда мне казалось, что нет… Хотя «казалось» – неправильное слово. Я был абсолютно уверен, что это состояние теперь навсегда. Чтобы ты правильно понимала, эта уверенность сродни знанию собственного имени. Ты же не сомневаешься в том, что тебя зовут Иоланта? Ты даже не раздумываешь над этим, просто принимаешь, потому что принимала годами.

– Вот именно – годами! А депрессия…

– Депрессия – плод не совсем здорового разума, – мягко прервал меня Влад. – Вспомни, на каком дне я тогда обитал. Серьезные множественные травмы, плюс тяжелые лекарства, после которых в организме апокалипсис, плюс психологический аспект – признание того, что моей спортивной карьере конец, и нового уродства…

– Ты не был уродом, – возмутилась я.

Но на него эти детские успокоения не действовали. Он говорил все так же твердо, он был слишком умен, чтобы искать вещам какие-то новые, красивые имена.

– Я был уродом. Тогда – особенно. Сейчас все не так плохо, но ты видела, что было тогда. И если ты начнешь нести ту же оптимистическую муть, которую после курса психотренинга любит повторять моя мать, я не вижу смысла продолжать этот разговор.

Я невольно вспомнила, как расплакалась, впервые увидев его в больнице. Но он об этом не знал.

– Не буду, – я отвела взгляд. – Да, ты прав, каждое из этих обстоятельств само по себе – предпосылка для депрессии. Врачам следовало лучше наблюдать за тобой.

– Они наблюдали, как могли. Это чувство… Ты как будто тонешь в черном иле, но это происходит так медленно, что ты привыкаешь и не успеваешь заметить, когда уже все, он смыкается у тебя над головой. Ты знаешь, что я сделал… Готов был сделать. И спасибо тебе, что никому не рассказала об этом. Но тогда я был уверен, абсолютно уверен, что это единственное правильное решение. Я точно знал, что просвета уже не будет. Чувствуешь, где начинается болезнь? Когда ты не оставляешь ни шанса теории вероятности.

– Но ты выбрался…

– Повезло. Я получил психологический стимул – и мне скорректировали лечение. Этого оказалось достаточно.

Про психологический стимул мне бы хотелось узнать побольше. В этом был не только профессиональный интерес, но и определенная доля тщеславия. Я ведь помнила, что удержало его от самоубийства в тот день! Я этим тщеславием не гордилась, однако игнорировать его тоже не могла.

И все же мне хватило самообладания, чтобы промолчать. Если бы он хотел рассказать мне, он бы сделал это сам. Влад предпочел поставить точку здесь, значит, так тому и быть.

Поэтому я просто стояла рядом с ним и наблюдала. В густом рыжем свете он казался нереальным, словно не был человеком – но был чем-то большим, а не меньшим. За те два года, что прошли после взрыва, он очень много сделал, не меньше, чем пластические хирурги. Перестав заниматься спортом, он не потерял то тело, что было у него в прошлом, он явно тренировался, хотя это теперь было намного сложнее. Он не поддался озлобленности на здоровых людей, он не стыдился того, как выглядит, потому что понимал: нечего тут стыдиться.

И я хотела бы сказать ему об этом, но уже знала, что