Открытие, что Лолина помогает Бенкендорфу, делает ее предательницей. Она со мной не искренна, но арестов по польским делам нет, значит, она — настоящая патриотка и эти документы были нужны ей. Я видел ее радость — добиться такой искренности не дано ни одной актрисе! Тут она действовала от себя! Значит, сотрудничество с Третьем отделением вынуждено, ей приходится так поступать! Не зная всех обстоятельств — можно ли ее винить за это? Как и за ее измену с Пушкиным? Что было — то было, но что есть между ними теперь? Ее я имею право спросить!

Этот довод показался мне убедительным, но в глубине души я знал, что просто хочу увидеть ее еще раз, что душа лелеет еще надежду, что все разрешится каким-то волшебным образом, все исчезнут: и Бенкендорф, и Пушкин, а останемся лишь мы с ней…

Слуга, провожавший меня под утро за дверь, ни о чем не спросил, а лишь проводил в залу и отправился доложить хозяйке. Пауза была долгой. Наконец, меня позвали в будуар.

Каролина казалась усталой и расстроенной, а самое плохое то, что она этого не скрывала. Эта картина огорчила меня больше, чем все вместе взятые подозрения.

— Доброе утро, любовь моя! — невольно вместо обвинений у меня вырвалось очередное признание.

— Фаддей Венедиктович, если помните, ранние визиты никогда не доставляли мне удовольствия.

— Тогда я имел меньше прав на них… Тогда вы меня не любили.

— Зато теперь, спустя столько лет, я имела возможность оценить силу вашей любви, которая не рассеялась до сих пор.

— Это правда, я люблю тебя! — я бросился к Лолине и заключил ее в объятья.

— А я только отдала долг…

— Так ты все-таки из-за архива… — я почувствовал, как всегда в ее присутствии, онемение, но необычного свойства — я хотел все знать и, одновременно, боялся этого.

— Нет, я отдала долг той верной любви, которую знаю сама, — сказала Собаньская. — Но больше мне отдать нечего.

— Но архив! Кто тебе сказал о нем? Зачем ты его требовала? Для кого?

— Прощайте, Фаддей Венедиктович. Не беспокойтесь, залоги я не возвращаю, зато тайны хранить умею…

Любви не было — это я понял и ушел. А вот в долгах Каролины я запутался. Кому она была должна больше: Пушкину, Бенкендорфу или, быть может, все-таки Витту? И кого она любила также страстно как я — ее? Верно — Витта, иначе что заставляет ее жить больше десятка лет на положении его любовницы?

Как бы там ни было — Пушкин не только спас мою честь, вернув архив, но и мою свободу, жизнь. Она могла стать малой жертвой, отданной для того, чтобы состоялось большое дело — восстание поляков, в котором Собаньская намерена участвовать. И поделом — я свое дело сделал, а поскольку в бунт не верю, то и пользы от меня никакой не будет. Верно ли, что самое сильное чувство Каролины — честолюбие? Кем она хочет стать? Польской богиней Либерте?

Что же осталось мне?

Опять в руках один пепел — а реально только то, что создаешь сам. И еще — Пушкин, с которым мы помирились, отказавшись от любви к одной женщине.

Глава 8

Пушкин занят, я наношу ему нежданный визит. Прогулка по набережной Мойки. Разговор о ценности писателя и журналиста. Лавочник, попавший в беду. Я на пари спасаю лавочника. Аллигаторова груша. Пушкин поражен силой газетного слова. Приглашение Пушкина отпраздновать замужество его сестры. Мое свидетельство о переправе Наполеона через Березину. Пушкин предлагает союз первого поэта России с первым издателем. Как я стал капитаном армии Наполеона. Мой взгляд на союз с Пушкиным.

1

Дружеское чувство, только зарождавшееся ранее между мной и Пушкиным, после интриги с Каролиной Собаньской стало новым и сильным. Тут уж или расходиться навек, или доверять друг другу, словно родные братья. Я отбросил все расчеты и отдался чистому чувству — какие могут быть счеты между братьями, даже если они совершенно разные люди!

А близкие не могут долго быть друг без друга. Уже на следующий день я послал Пушкину записку с приглашением на дружескую пирушку в честь примирения. К сожалению, Александр Сергеевич был занят. Он поблагодарил меня в самых любезных выражениях и попросил встречу немного отложить — так случилось, что все ближайшие вечера у него были ангажированы. Через неделю я снова написал Пушкину, ждал два дни и, не получив известия от Пушкина, отправился к нему в гостиницу днем — в такое время, когда балов не проводят.

Пушкин был по виду чем-то недоволен, но встретил меня довольно любезно. Он все еще одет в халат (значит — работал), а в руке держал курительную трубку.

— Здравствуйте, Фаддей Венедиктович! Очень рад.

— Извините, что явился нахрапом, Александр Сергеевич. Надеялся, что вы уже кончили на сегодня занятия или сделаете короткий перерыв. Хотел пригласить вас на прогулку. Впрочем, если вам некогда, то я удалюсь.

— Что вы, что вы, Фаддей Венедиктович, располагайтесь пока, а я оденусь. Работу я уже оставил, читал, и как раз сам собирался выйти.

Пушкин облачился, прихватил тяжелую трость, и мы вышли на улицу.

— Пройдемся? — предложил я, поскольку был утомлен утренними занятиями за письменным столом. — Или у вас намечено какое-то дело?

Пушкин замялся.

— Да нет, ничего определенного.

Я приказал извозчику ехать следом, и мы отправились гулять вверх по набережной Мойки. В разговоре мы не касались близкого прошлого — нашего разрыва и Каролины, которая невольно послужила нам к сближению. По обоюдному молчаливому согласию мы решили эти темы придать забвению.

— Представьте, я жил в этом месте перед учебой в Лицее. Правда — подальше, — Пушкин махнул рукой вдоль улицы. — Там была еще одна лавочка — я любил покупать в ней восточные сласти. Интересно: она сохранилась?

— Очень возможно, — сказал я.

— Но ведь с тех пор изменился весь мир, пал Наполеон, Россия пережила заговор, у кормила власти утвердился новый император.

— Это не повод отказаться от сластей. Сидя в лавочке, можно даже не узнать, что Бонапарт проходил мимо. Вполне вероятно, что это приближение только и было заметно по тому, что от испуга стали больше покупать товару.

— Да, многие любят закусить беду конфеткой! — рассмеялся Пушкин. — Так лавочники вечны?

— Они — основа основ, на мой взгляд, — сказал я серьезно.

— Как это грустно: герои гибнут, а лавочники процветают. Я с этим не согласен!

— Должен же кто-то кормить сластями подрастающих героев!

— Вы как будто