Я подошел, поклонился и, придвинув к кружку кресло, сел.

— Позвольте рекомендовать, кто незнаком — господин Булгарин, издатель, — сказала хозяйка.

— А-а, Фаддей Венедиктович! Откуда вы сейчас? — весело воскликнул Пушкин.

— Я давно тут, Александр Сергеевич.

— Простите, не заметил ранее, — оскалился Пушкин белозубой африканской улыбкой.

— Я и не претендовал бы на ваше внимание, поскольку кампанию вам составляет сама Красота. Мимо нее уже ничего не видишь!

Лолина рассмеялась, а поэт прищурился.

— Вот — Фаддей Венедиктович — только явился, а ведь уже в центре. Да и куда нам, к слову сказать, противу французского офицера в салонной ловкости преуспеть!

Внешне я не дрогнул, но вот память о том, что я Наполеону служил, тут совсем ни к чему. Однако теперь и я могу наступить на любимую мозоль.

— Кровью я шляхтич, а они — известные кавалеры, так это мне еще одним плюсом запишите против иных кровей!

Пушкин, будучи мулатом, потемнел лицом, глаза его обрели бешенное выражение, кажется, выдалась редкая минута, когда Александр Сергеевич не сразу нашел ответ.

— Полно, господа, вы словно счета сводите, — сказала Собаньская. — Извольте прекратить или я обоим откажу от дома.

Пушкин еще раз яростно глянул на меня, но потом вдруг широко улыбнулся.

— Просто мы с Фаддеем Венедиктовичем относимся друг к другу искренне, — сказал он, сделав удар на последнем слове.

Все понимающе ухмыльнулись. Сказано было верно, я и сам это оценил.

Впрочем, угроза подействовала на обоих, и мы больше старались не задевать друг друга. Соперничество продолжалось, но безмолвно. Кружок поредел, Пушкин покидать нас не собирался и беззаботно болтал. Я больше слушал.

…Наконец, поднялся со стула и раскланялся Баратынский.

— Я тебя провожу, — Пушкин вскочил и отправился с приятелем. — Мне необходимо сказать тебе…

Так мы остались наедине с Собаньской. Об этом я мечтал весь день.

— Лолина, я люблю вас всей душой, так перестаньте же дуться. У меня сердце замирает, когда холодеет ваш взгляд. Прошу вас — не играйте со мной — мне это тяжело. Я не ловелас как Пушкин, у меня все всерьез.

— Вы не похожи на влюбленного мужчину. Вы не могли сказаться больным для начальства?

— На меня бы донесли из вашей же залы! Это не шутки — меня вызвал сам генерал Бенкендорф, а перед сильными мира сего даже Амур, сложив крылья, становится обычным просителем и скромно ждет в приемной. Лолина, я не виноват!

— Я больше вам не верю!

— Я вас не понимаю, — сказал я. — Лолина, ради вас я рисковал всем.

— Но ничем не жертвовали, кроме денег. Я догадалась — это была просто взятка.

— Совсем не просто…

— Называйте, как хотите, — отмахнулась Собаньская. — Документы вернулись в архив, у меня не осталось ничего, что свидетельствовало бы о вашем чувстве. Ваш подвиг заключается в том, что вы нашли нужного человека и заплатили. Я слишком переоценила ваш поступок, объявив его геройским.

— Но я вас не обманывал… Что же вы хотите? — из победителя я снова стал растерянным юнцом.

— Я уже сказала — настоящей жертвы.

Я прямо посмотрел в любимые, драгоценные глаза. И понял, что с ума сойду, если потеряю ее.

— Хорошо, требуйте. Чего вы хотите!

— Не шутя?

— Да!

— А я уже придумала вам наказание! — горячо зашептала она. — Вот все это время — с тех пор, как ждала вас — все придумывала. Вы признавались мне, что Рылеев оставил вам бумаги. Если дадите мне то, что никто не видал — я вам снова поверю. Этот залог любви я приму и отдам вам свой. Если вы готовы довериться мне, то и я доверю свою честь вам… Честная сделка?

— …Честная, — после молчания пробормотал я.

— Жду в любое время!

Я, может, и нашел бы слова возражения, но тут пришел Пушкин, момент был точно упущен, а повторного колебания Лолина мне не простит. Я встал, чтобы откланяться.

— Прощайте, — опять холодным тоном сказала мне Собаньская.

Я поклонился тиранше, чуть кивнул Пушкину и на пороге залы услыхал, как Лолина приглашает Пушкина бывать у нее запросто — как у друга. Рассчитывала ли она, что я услышу — не знаю, но удар вышел точный. Я до передней чуть зубы не стер — такая напала ярость. Это мое дурное наследство буйной польской крови. Как сдержался — не помню, как сел в возок — тоже. Постепенно холодный воздух привел меня в чувство.

Цепляюсь ли я за дорогие мне воспоминания и только? Нет. Мысленно передо мной стоят две Лолины: первая прежняя — своенравная порывистая полячка и нынешняя — светская, обманчивая, но неотвратимо притягательная. Она всегда — и прежде, и сейчас, лишала меня разума. Быстрый ум ее в сочетании с неодолимым очарованием приводят к непонятному онемению. Благодаря жизненному опыту я научился его преодолевать, но внутренняя юношеская дрожь все еще сидит во мне. Я влюблен в Лолину и своей первой любовью мальчишки, и последней любовью зрелого мужчины, достигшего всего, что имел дерзость желать.

Все, кроме одного — ее любви.

Могу ли я теперь отказаться от нее?

Я попытался представить, что вот — все, я не выполню просьбы, завтра она откажет мне от дома, и я потеряю ее безвозвратно. Именно так — безвозвратно. Если юнцом, покидая ее, я верил в свою звезду, верил, что, завоевав полмира, я вернусь наполеоновским маршалом и покорю ее сердце, то сейчас-то, спустя полтора десятка лет, будучи капитаном в отставке, я знаю, что звездам верить нельзя. Сколько раз успех обманывал меня, ускользал из готовых принять его рук. Мудрость — это опыт не столько побед, сколько поражений. Испытав многие потери, я знаю, что самые заветные цели могут обмануть. И противу себя двадцатилетнего знаю, что вторая моя попытка — последняя, третьей не дано. И мысль о том, что я опять упустил фортуну, будет нестерпима всю оставшуюся жизнь. Эта ставка — самая большая в жизни, хоть никто не узнает ни о победе, ни о моем поражении. Но в душе своей я или воскресну заново, или умру навсегда. Лолина, сжалься надо мною!

Что я боюсь потерять в этой игре? Я не знаю, что ждет в России бывшего наполеоновского офицера завтра. Быть может, новая опала? А если вскроется авантюра с Мордвиновым, то и каторга. Тем более глупо упускать такой шанс. А благополучный исход сулит спокойную старость — это все богатство, какое мне суждено. Разве это много, чтобы обменять его на истинную любовь? И будет ли оно утешением тому воспоминанию,