В этом «вольном городе» я успел наскоро посмотреть только красную готическую церковь святой Марии с двумя стодвадцатипятиметровыми покрытыми патиной шпилями, Голштинские ворота, кафедральный собор, построенный Генрихом Львом, кажется, в тринадцатом веке, и Jakobikirche — церковь святого Иакова.

Вечером в извилистом устье реки Траве я сел на трёхмачтовое парусное судно. Со времён нашего плавания на Мальту, а потом дальше в Египет мне ни разу не приходилось выходить в море. Я так устал в дороге от Парижа до Любека, что решил пожертвовать красивыми видами немецких берегов на закате, надеясь взамен насладиться утренней зарёй в открытом море, и ушёл в свою каюту к моей иконе Неопалимой Купины.

Таможня находилась в Кронштадте[60]. Офицеры-таможенники удивили меня тем, что с немцами объяснялись по-немецки, со мной — по-французски, с англичанами — по-английски. Только появление голландцев заставило вызвать переводчика. Икону они попросили развернуть. Напрасно я доказывал, что уже не смогу так аккуратно упаковать её, а ведь мне с ней предстоит ещё долгий путь в Москву. Меня вежливо, но твёрдо заставили показать образ. Пришлось рассказать и историю иконы, конечно, коротко и без подробностей.

В Петербурге я остановился в гостинице на Невском проспекте. Город меня не просто удивил, а поразил. В нем не было ничего русского, во всяком случае, московского — точно. Меня окружал прекрасный европейский город. Его никак нельзя было сравнить с теми городами, которые я помнил по Великому походу: со Смоленском, Можайском, Вязьмой, Гжатском и другими. Но об этом потом. Первым делом я разыскал monsieur Grégoire Volkoff. Это был какой-то важный чиновник и дальний родственник André. Передав ему письмо, я пообещал зайти к нему по возвращении из Москвы.

Из Петербурга я отправился в Москву на дилижансе. Так началось моё второе — уже мирное — путешествие à travers la Russie[61]. Русские называют дилижанс lineyka, потому что сиденья в нём расположены в две линии. В Москве я услышал, что они называют его ещё nelejanka, а во множественном числе — nelejantsi. Это слово трудно перевести, но я попробую: лежанка — это выступ у большой русской печки, на тёплом кирпиче которого можно полежать, а нележанка — продольная лавка в дилижансе, на которой не полежишь. На ней можно только сидеть спиной друг к другу, поневоле задевая плечами соседей при движении. Хотя рядом со мной сидела хорошенькая девушка, которая при каждом удобном случае то медленно, то быстро и мелко крестилась, шепча молитвы. Кстати, она неплохо говорила по-французски, что немаловажно в такой ситуации. Потом в Москве мне рассказали, что из Петербурга в Москву и обратно можно добраться на тройке в карете (конечно, это заметно дороже), зимой же на санях, а в них можно не только полежать, но и вздремнуть, развалившись. Должен сказать, что добрались мы довольно быстро — за восемь суток с небольшим. Могли бы и быстрее, но в Твери сделали длительную остановку для отдыха. В сердце моём играла и переливалась радость. По мере приближения к Москве она только усиливалась. «Что это? — спрашивал я себя. — Не сегодня завтра навсегда расстанусь с иконой, а мне радостно». Лишь один раз на долю секунды мелькнула мысль всё же оставить икону себе, но тут полыхнул знакомый огонь, и оставил в душе непереносимую тоску, разъедавшую нутро. Спасла меня вновь молитва ко Святой Деве.

В Москве мне рекомендовали гостиницу у Покровских ворот, потом я посмотрел гостиницу Коппа «Север» и наконец решил остановиться в гостинице «Европа» в доме купца Часовникова на Тверской улице. Всё это заношу сюда с абсолютной точностью, поскольку на этот раз вёл в русской столице дневник. Я выбрал свой московский hôtel по ностальгической причине: этот дом, отличавшийся вычурным роскошным барочным фасадом, уцелел во время пожара 1812 года, и хорошо сохранился у меня в памяти. Теперь уже не могу припомнить, кто мне рассказал, что ранее здесь стояли палаты известного русского князя Гагарина, которого Петр I казнил, кажется, за лихоимство.

Итак, я снял две комнаты в гостинице с громким названием. Говорят, что здесь останавливался их знаменитый поэт Пушкин; о нём мне рассказывал André и даже читал его благозвучные стихи. Первым делом я нашёл старшего брата моего русского друга и передал ему второе письмо. Его звали monsieur Georges или Георгий Леонтьевич, если по-русски. Он ушёл в отставку в чине подполковника, что соответствовало гражданскому рангу коллежского советника. Не знаю почему, но он не любил, когда ему напоминали о его воинском звании, и при мне представлялся коллежским советником. Кстати, русские часто произносят свои имена на французский манер. Но André не напрасно приучал меня называть москвичей по имени-отчеству. Было заметно, что monsieur George оттаивал, когда я с моим парижским выговором не без труда произносил его имя-отчество по-русски.

Он принял меня довольно радушно, много расспрашивал о брате и скоро предложил переехать к нему. Я все же предпочёл остаться в своей «Европе». Однако мой русский язык оставлял желать лучшего, и я нуждался в гиде, в провожатом. Monsieur Georges предложил мне свои услуги, в том числе и свою двуколку для поездок за город. Оставаясь один, я предпочитал бродить по Москве пешком, но с моим новым знакомым мы нередко пользовались его маленьким экипажем с бордовой обивкой и откидным верхом зелёным изнутри. Каретой он пользовался почему-то редко, может, потому, что это было дороже.

Спустя пятнадцать лет я ездил и гулял пешком по Москве и не узнавал её. Даже Кремль казался незнакомым. Я не видел его после взрыва, потому что был тогда уже за Колочей, а потому не мог оценить масштабов перестроек и поновлений. Я только чувствовал: Кремль выглядит по-другому, хотя почти не изменился. В нём что-то неуловимо потеплело. Китай-город отстроили практически заново, появилось много каменных домов, заменивших деревянные. Но это всё не так важно.

Несколько раз Георгий Леонтьевич возил меня обедать к Яру. Говорю об этом потому, что дважды мне удалось увидеть там их знаменитого поэта Пушкина. По стихам, которые мне пытался читать в Париже André, я представлял поэта совсем другим. Но, понаблюдав за ним издалека, я оценил определение, которое дал Пушкину monsieur Georges: «Летучий и стремительный, как его почерк и стихи».

Я поведал Георгию Леонтьевичу историю иконы, присовокупив, что теперь хочу вернуть образ в тот храм, откуда его взял. Собственно, ради этого я и приехал. Мой новый знакомый был русским человеком, поэтому первым делом он предложил мне купить точно такой же образ в Иконном ряду и взять его с собой в Париж на память. Сам я ни в жизнь не додумался бы до этого. Мою тогдашнюю радость невозможно описать. В ближайшие же дни мы пошли в иконные ряды на Никольской улице возле Богоявленского переулка.