Когда я поведал о своём сне Георгию Леонтьевичу, он задумался. Если бы это был какой-нибудь другой странный сон, я бы даже не стал рассказывать о нём никому, но в этом явилась икона, которая спасла меня. С ней связана вся моя жизнь. И не только моя, но и Мари-Анн, моих детей и даже Жана-Люка. Ради неё я приехал в далёкую Россию.

Больше всего в этом сне меня поразило то, что Журов сказал некую фразу на чистейшем французском языке. Мне даже захотелось точно узнать, говорит ли иконописец по-французски. Но представьте себе ситуацию: я спрашиваю Журова ради того, чтобы проверить свой сон! А если он спросит, зачем мне нужно это знать? Да это и не фраза вовсе, а лишь обрывок её, часть какого-то связного текста.

Под благовидным предлогом — не нужны ли деньги или какие-либо материалы для написания иконы — по моей просьбе мы с Георгием Леонтьевичем заглянули в мастерскую Журова. «Моя» икона стояла у окна, а помощник или ученик мастера с озорными васильковыми глазами (его, кстати, звали Василёк) наносил охристые красочные слои на белый грунт, они называют его левкасом. Мы поговорили немного, и мой провожатый мимоходом поинтересовался, не говорит ли Журов по-французски. Оказалось, нет, не говорит. Правда, помнит несколько слов из тех, что знает каждый русский, участвовавший в войне с французами.

На крыльце Георгий Леонтьевич проронил: — Во сне всё бывает, на то он и сон. Может, тут дело вовсе не во французском, а в чём-нибудь другом. Хотя я что-то читал об одном случае у вас во Франции, когда одна простая необразованная служанка во время болезни вдруг начала говорить на чистейшей латыни и даже своего хозяина называла curatus вместо кюре.

На следующий день я пошёл к Журову один. Сон так меня взволновал, что я никак не мог успокоиться. Я заговорил с ним по-французски, но было совершенно очевидно, что он ничего не понимает. Мастер недоумённо пожимал плечами и улыбался, вглядываясь в мой рот, словно пытаясь понять что-то по движению губ. И тогда, заговорив на ломаном русском, я неожиданно для себя заказал у него ещё одну точно такую же икону. Он, удивившись, пообещал выполнить заказ, призвав на помощь брата.

Месяц прошёл быстро, потому что monsieur Georges не давал мне скучать. Я посетил не только знакомые места, но и те, где никогда не был. Много раз я заходил в храм Неопалимой Купины, из которого взял икону. Георгий Леонтьевич представил меня священнику — отцу Феодору. Он совсем не такой, как наши кюре или пасторы, но понравился мне с первого взгляда, как и Журов. У него было светлое белое лицо с весёлыми медово-карими глазами. Больше всего поражали в нем простота и естественность. С ним единственным забывалось, что я француз и иностранец. С ним я чувствовал себя дома, настолько он мог расположить к себе. В моей памяти, в душе он остался типичным русским человеком — радушным, гостеприимным, откровенным, искренним. Мы с Георгием Леонтьевичем рассказали отцу Феодору историю иконы, которую мой провожатый уже знал не хуже меня, поведали также, что заказали список с неё.

— Неисповедимы пути Господни, — сказал в конце нашего рассказа отец Феодор, — и милости Его бесконечны. Вы ведь совершили кощунство и грабёж, а Богородица не только сохранила вас, но и к Православию привела.

На последние слова я не успел среагировать, потому что он добавил:

— Один образ, значит, возвращаете на его законное место, а второй приносите в дар храму как покаяние… Хорошо-хорошо, — провёл прямой ладонью по своей серебристо-белой бороде отец Феодор.

Я старался не показывать своего удивления. Он всё решил за меня. Ведь он не спросил, а сказал утвердительно, что список я должен подарить в его храм. Но я-то об этом даже не думал. Сам не знаю, почему я заказал Журову второй spissok.

Вот такой был отец Феодор. Когда он что-либо говорил или советовал, ни у кого не возникало сомнений, что это именно так и есть, что точно это и надо сделать, что только туда и следует пойти. Я не помню, чтобы он надолго задумывался, чтобы он сомневался. Я не припомню, чтобы он делал попытки убедить кого-либо, я даже ни разу не слышал в его голосе уверенности. Она ему была не нужна. Его простота в общении с людьми и с Богом покрывала все. Вера и знание у него совпадали. Он просто знал, как надо поступить в том или ином случае. И это высшая простота вышней премудрости.

Когда ещё раз зашла речь об иконе, отец Феодор сказал:

— Когда будет готов список? В конце августа? Вот и хорошо, у нас как раз престольный праздник четвертого сентября. Накануне освятим обе иконы, а я пока место для них приготовлю.

Напомню, что четвёртого — это по их календарю, а у нас в тот день уже шестнадцатое сентября.

Тогда мне пришлось сказать, что икон не две, а три, и одну я хочу взять с собой. Отец Феодор сразу же одобрил моё намерение. На прощание он сказал:

— Кругом нас море Промысла Божия, мы купаемся в нём, а не чувствуем этого. Вы вот Марк-Матьё, а знаете ли, что у нас в храме есть придел во имя вашего покровителя — святого апостола и евангелиста Марка? Видите, как всё завязано в один узел. А вы пытаетесь развязать…

Последние слова я не совсем понял. Не доходят они до меня и сейчас.

Стоял конец августа. В Москве было малолюдно. Большинство москвичей разъехалось по имениям и загородным домам, но Георгий Леонтьевич оставался со мной и не жалел времени на экскурсии по Москве и окрестностям. Подозреваю, что André сообщил ему обо мне что-нибудь уж очень хорошее.

Денег на киот у меня не хватало, и отец Феодор сам позаботился об этом. Часть средств на два киота пожертвовал Георгий Леонтьевич.

День передачи икон в храм приближался. И тут я опять увидел сон: снова мастерская Журова, так же ко мне сходит копия образа, точно так же появляется кивающий Журов и в руках у меня оказывается образ Нечаянной Радости. Новое во сне оказалось то, что я со слезами целовал не Богородицу, а изображение человечка, который своими грехами довёл Спасителя до того, что из Его ран на иконе выступила кровь. Так со слезами на глазах я и проснулся.

Мне стало радостно и легко. Я уже знал, чтó хочу сделать. Скоро мы с Георгием Леонтьевичем оказались у Журова. Оба списка сияли красками, но олифой их ещё не покрыли. По дороге я поведал моему московскому провожатому о втором сне и сказал, что хочу, чтобы Журов написал на обеих списках Неопалимой Купины такого же кающегося разбойника, как на образе Нечаянной Радости.

— Что за странная фантазия, monsieur Ronsard?! Я поговорю с Журовым, но он вряд ли согласится. Вы должны знать, что иконы пишутся по канону. Если на Неопалимой Купине нет никакого человечка, значит, его не может быть.

Журов действительно удивился моей просьбе, переданной через подполковника и коллежского советника, и отказался дописывать образа. Подошли брат Журова Алексей и подмастерья. Все начали живо обсуждать мою просьбу в таком духе, что, мол, этому французику надо доходчиво объяснить: у каждого образа своя иконография и изменять или дополнять её могут только лица духовного звания. Да и то лишь соборно. Я почти всё понимал и не нуждался в переводе. Георгий Леонтьевич, как бы никого не слушая, подошёл к полке и взял в руки какую-то книгу. Я увидел, что это святитель Димитрий Ростовский: точно такую мы читали у него дома. Полистав страницы, он повернулся к нам и неожиданно встал на мою сторону.