всему телу! Мурашки по спине — сверху — вниз! И только косят, косят курсанты… держа линию в шеренге!

А потом… после парада, когда командиры распускают коробки… и «курки» — гордые такие! Фланируют по Большой Морской и Нахимова… Девчонки… Э-э-х-х…

Мелькнуло в голове:

«А вот трепотня же все — что, дескать, парадные сабли — тупые! Сам видел, как у одного курсанта… связиста, кажется… ассистента — кровь по щеке сочилась! Видно, саблю прижал сильно по команде — «Смирно!», а там же — шаг четкий, толчками по всему телу отдается, порезался! Вот у нас в училище, да — палаши у ассистентов. Те и правда — тупые-раступые! Палаши, не ассистенты. Хотя и те тоже, бывало…».

— Ты чего там сегодня… на строевой? Гонял отделение, говорят, — спросил у него вечером, умываясь перед отбоем Ильичев.

— Я? Гонял? Да ничего подобного! Я их даже строем не водил! Стойку ставил, это так. А гонять — не гонял! — удивился Косов.

— Да? Карасев говорил, что Кравцову, дескать, понравилось! Будет время — покажешь!

— Угу… если будет время… тьфу! — Косов отплевывался от зубного порошка.

Прошло торжественное построение, или даже митинг, по поводу завершения конфликта с японцами. Выступали командиры и политические руководители. Вечерами — «разбор полетов» на проводимых политруком политинформациях.

«Нет, так-то — дали по зубам самураям, и это — правильно! Другое дело — какой ценой? Да даже… не в этом дело. Результат — есть. Но вот какой он? С одной стороны — «джапы» убедились, что — «да ну его на хер!», и поэтому — будут сидеть на жопе ровно. Всю войну будут сидеть. И это, без сомнения — хорошо! Но… с другой стороны… этот результат — не он ли стал причиной «шапкозакидательских» настроений в преддверии и в первый период Зимней войны? Там же… и Польский освободительный поход, такой — успешный вроде бы… Хотя… у нас там, после Халхин-Гола — такие разборки пошли, такие головы полетели… И что? А потом — финны, и снова — морда в крови! И опять — был разбор, а в сорок первом — опять кровавые сопли, да по всем стенам… Что же такое? Ни хрена не понимаю. Да и не помню ни хрена, как там было! И как тут советы Вождю давать? Не… не будет советов Вождю, не будет!».

Три дня… максимум — четыре! И гимнастерка на спине и подмышками — белая от пота и коркой соли неприятно царапает. А значит — перед отбоем нужно успеть постирать ее в умывальнике, пусть и холодной водой. А сушить — негде, только в палатке на спинке кровати. Утром — влажная, волглая, холодная. Но — ничего — через пару часов — высохнет прямо на теле! Сама!

Месяц… Даже меньше месяца — и вроде бы — втянулись. За этот время ушло всего пятеро, как говорят. Со всего батальона. Сам Косов — не видел, сержант сказал.

«Ну а что… не все, видно, представляли — что это такое! А может решили — не, не мое это, ну его на хрен!».

По утрам возле умывальника — толкотня, а посему Иван взял себе за обыкновение вставать за двадцать минут раньше подъема, вместе с сержантом Ильичевым. Тому — положено так, как «замку». Дневальный будит. А за двадцать минут — можно не торопясь умыться, одеться и уже свежим, и бодрым встречать — «Рота! Подъем!».

— Как же ты гнусно выглядишь… товарищ отделенный! — зевая до вывиха челюсти, простонал Капинус, — все люди, как люди… несчастны, в горе… по причине подъема. И только ты… свежий и бодренький… как огурец, только что с грядки сорванный. Утром, по росе еще… Аж смотреть противно!

— Да ты поэт, Капинус! Стихи писать не пробовал? Вон как красочно описал! — «похоже с этим товарищем будут проблемы… на роль неформального лидера претендует!».

— Поэт… не поэт. Пойду я… у-э-х… еще что-нибудь… опишу. Точнее — описаю…

И опять утро, и опять — ранний подъем.

«А утрами-то уже… свежо! Ух как! Ну да… конец августа. И иней уже утрами на траве. Вот так всегда — и в училище так же было, как помнится… Когда занимаешься тяжелой и, вроде бы, однообразной работой. День тянется-тянется… как резиновый, и никак не кончается. А назад посмотришь — оп-па-на! А уже четыре недели — как корова языком! И вроде — незаметно так…».

— Привет! — приткнулся рядом к умывальнику Ильичев.

— Дарова! — с щеткой во рту разговаривать не очень-то…

— Ты эта… военврача видел, а?

«Ну да… кто ж ее не видел? Единственная женщина в лагере! Нет, так-то… не предмет страсти. Ей лет сорок пять уже. Но… видно, что раньше женщина была — очень красива. И черты лица, и фигура. Да она и сейчас еще… если со спины. И спереди — очень симпатична, но — годы уже видны. И волосы — с проседью в тугой косе, которая на затылке каралькой. Пилотка из тонкого сукна, шегольски так — чуть на бок! Вообще — приятная женщина, но — строга! Хотя… форменная юбка чуть ниже колена зримо облегает бедра… особенно — при ходьбе. Приятно смотреть на нее, когда идет. И гимнастерка… Так! Мля! Ваня! Не туда думаешь! Товарищ военврач второго ранга — это командир, а не что-то иное!».

— Эх… ей бы лет двадцать скинуть! Да пусть десять! Какая дама, а, Ваня! — продолжал «токовать» рядом Ильичев.

— Ты эта… товарищ сержант! Прибери свои кобелиные мысли… И сам себя накручиваешь, и меня с панталыку сбиваешь. Что — кровообращение пошло по малому кругу, да?

— Это как… по малому кругу? — удивился Степан.

— Ну — когда кровь циркулирует по маршруту «хуй-голова»! Ни на что другое ее уже не хватает!

Ильичев хохотнул:

— Эт-да… Есть такое дело. Нет, все же ты прав! Надо по возвращению в пельменную заглянуть. Надо! Хватит там вызревать… некоторым.

— Копи любовь, Степа! Копи любовь! Вот накопишь побольше… этой любви… и выплеснешь на красавицу из общепита!

Ильичев заржал:

— Ой и выплесну! Еще как выплесну! Кстати… может… может у нее подруга есть, а? Не надо поинтересоваться, Ваня? — и