— Ах, какие вы подлецы!

Может быть, тут и заплакала бы, но произошло другое:размахнулась и своею маленькой тощей рукой влепила студенту такую пощечину,которой ловче, может быть, никогда не было дано. Так и хлястнуло! Он быловыбранился и бросился, но я удержал, и девочка успела убежать. Оставшись, мытотчас поссорились: я высказал все, что у меня за все время на него накипело; высказалему, что он лишь жалкая бездарность и ординарность и что в нем никогда не былони малейшего признака идеи. Он выбранил меня… (я раз объяснил ему насчет моейнезаконнорожденности), затем мы расплевались, и с тех пор я его не видал. В тотвечер я очень досадовал, на другой день не так много, на третий совсем забыл. Ичто ж, хоть и вспоминалась мне иногда потом эта девочка, но лишь случайно имельком. Только по приезде в Петербург, недели две спустя, я вдруг вспомнил овсей этой сцене, — вспомнил, и до того мне стало вдруг стыдно, что буквальнослезы стыда потекли по щекам моим. Я промучился весь вечер, всю ночь, отчастимучаюсь и теперь. Я понять сначала не мог, как можно было так низко и позорнотогда упасть и, главное — забыть этот случай, не стыдиться его, нераскаиваться. Только теперь я осмыслил, в чем дело: виною была «идея». Короче,я прямо вывожу, что, имея в уме нечто неподвижное, всегдашнее, сильное, которымстрашно занят, — как бы удаляешься тем самым от всего мира в пустыню, и все,что случается, проходит лишь вскользь, мимо главного. Даже впечатленияпринимаются неправильно. И кроме того, главное в том, что имеешь всегдаотговорку. Сколько я мучил мою мать за это время, как позорно я оставлялсестру: «Э, у меня «идея», а то все мелочи» — вот что я как бы говорил себе.Меня самого оскорбляли, и больно, — я уходил оскорбленный и потом вдруг говорилсебе: «Э, я низок, а все-таки у меня «идея», и они не знают об этом». «Идея»утешала в позоре и ничтожестве; но и все мерзости мои тоже как бы прятались подидею; она, так сказать, все облегчала, но и все заволакивала передо мной; нотакое неясное понимание случаев и вещей, конечно, может вредить даже и самой«идее», не говоря о прочем.

Теперь другой анекдот.

Марья Ивановна, первого апреля прошлого года, былаименинница. Ввечеру пришло несколько гостей, очень немного. Вдруг входитзапыхавшись Аграфена и объявляет, что в сенях, перед кухней, пищит подкинутыймладенец и что она не знает, как быть. Известие всех взволновало, все пошли иувидели лукошко, а в лукошке — трех- или четырехнедельную пищавшую девочку. Явзял лукошко и внес в кухню и тотчас нашел сложенную записку: «Милыеблагодетели, окажите доброжелательную помощь окрещенной девочке Арине; а мы сней за вас будем завсегда воссылать к престолу слезы наши, и поздравляем вас сднем тезоименитства; неизвестные вам люди». Тут Николай Семенович, столь мноюуважаемый, очень огорчил меня: он сделал очень серьезную мину и решил отослатьдевочку немедленно в воспитательный дом. Мне очень стало грустно. Они жилиочень экономно, но не имели детей, и Николай Семенович был всегда этому рад. Ябережно вынул из лукошка Ариночку и приподнял ее за плечики; из лукошка пахлокаким-то кислым и острым запахом, какой бывает от долго не мытого грудногоребеночка. Поспорив с Николаем Семеновичем, я вдруг объявил ему, что берудевочку на свой счет. Тот стал возражать с некоторою строгостью, несмотря навсю свою мягкость, и хоть кончил шуткой, но намерение насчет воспитательногооставил во всей силе. Однако сделалось по-моему: на том же дворе, но в другомфлигеле, жил очень бедный столяр, человек уже пожилой и пивший; но у жены его,очень еще не старой и очень здоровой бабы, только что помер грудной ребеночеки, главное, единственный, родившийся после восьми лет бесплодного брака, тожедевочка и, по странному счастью, тоже Ариночка. Я говорю, по счастью, потомучто когда мы спорили в кухне, эта баба, услыхав о случае, прибежала поглядеть,а когда узнала, что это Ариночка, — умилилась. Молоко еще у ней не прошло, онаоткрыла грудь и приложила к груди ребенка. Я припал к ней и стал просить, чтобунесла к себе, а что я буду платить ежемесячно. Она боялась, позволит ли муж,но взяла на ночь. Наутро муж позволил за восемь рублей в месяц, и я тут жеотсчитал ему за первый месяц вперед; тот тотчас же пропил деньги. НиколайСеменович, все еще странно улыбаясь, согласился поручиться за меня столяру, чтоденьги, по восьми рублей ежемесячно, будут вноситься мною неуклонно. Я былостал отдавать Николаю Семеновичу, чтоб обеспечить его, мои шестьдесят рублей наруки, но он не взял; впрочем, он знал, что у меня есть деньги, и верил мне.Этою деликатностью его наша минутная ссора была изглажена. Марья Ивановнаничего не говорила, но удивлялась, как я беру такую заботу. Я особенно оценилих деликатность в том, что они оба не позволили себе ни малейшей шутки надомною, а стали, напротив, относиться к делу так же серьезно, как и следовало. Якаждый день бегал к Дарье Родивоновне, раза по три, а через неделю подарил ейлично, в руку, потихоньку от мужа, еще три рубля. На другие три рубля я завелодеяльце и пеленки. Но через десять дней Риночка вдруг заболела. Я тотчаспривез доктора, он что-то прописал, и мы провозились всю ночь, мучая крошку егоскверным лекарством, а на другой день он объявил, что уже поздно, и на просьбымои — а впрочем, кажется, на укоры — произнес с благородною уклончивостью: «Яне бог». Язычок, губки и весь рот у девочки покрылись какой-то мелкой белойсыпью, и она к вечеру же умерла, упирая в меня свои большие черные глазки, какбудто она уже понимала. Не понимаю, как не пришло мне на мысль снять с нее, смертвенькой, фотографию. Ну, поверят ли, что я не то что плакал, а просто выл вэтот вечер, чего прежде никогда не позволял себе, и Марья Ивановна принужденабыла утешать меня — и опять-таки совершенно без насмешки ни с ее, ни с егостороны. Столяр же сделал и гробик; Марья Ивановна отделала его рюшем иположила хорошенькую подушечку, а я купил цветов и обсыпал ребеночка: так иснесли мою бедную былиночку, которую, поверят ли, до сих пор не могу позабыть.Немного, однако, спустя все это почти внезапное происшествие заставило менядаже очень задуматься. Конечно, Риночка обошлась недорого — со всем: сгробиком, с погребением, с доктором, с цветами и с платой Дарье Родивоновне —тридцать рублей. Эти деньги, отъезжая в Петербург, я наверстал на присланныхмне на выезд Версиловым сорока рублях и продажею кой-каких вещиц передотъездом, так что весь мой «капитал» остался неприкосновенным. «Но, — подумаля, — если я буду так сбиваться в сторону, то недалеко уеду». В истории сстудентом выходило, что «идея» может увлечь до неясности впечатлений и отвлечьот текущей действительности. Из истории с Риночкой выходило обратное, чтоникакая «идея» не в силах увлечь (по крайней мере меня) до того, чтоб я неостановился вдруг перед каким-нибудь подавляющим фактом и не пожертвовал емуразом всем тем, что уже годами труда сделал для «идеи». Оба вывода были тем неменее верны.

Надежды мои не сбылись вполне — я не застал их одних: хотьВерсилова и не было, но у матери сидела Татьяна Павловна — все-таки чужойчеловек. Половина великодушного расположения разом с меня соскочила.Удивительно, как я скор и перевертлив в подобных случаях; песчинки или волоскадостаточно, чтобы разогнать хорошее и заменить дурным. Дурные же впечатлениямои, к моему сожалению, не так скоро изгоняются, хоть я и не злопамятен. Когдая вошел, мне мелькнуло, что мать тотчас же и быстро прервала нить своегоразговора с Татьяной Павловной, кажется весьма оживленного. Сестра воротилась сработы передо мной лишь за минуту и еще не выходила из своей каморки.