— Я их месяца три знала, — прибавила Лиза.

— Это ты про Васина говоришь их, Лиза? Надо сказать его, ане их. Извини, сестра, что я поправляю, но мне горько, что воспитанием твоим,кажется, совсем пренебрегли.

— А при матери низко об этом замечать, с твоей стороны, —так и вспыхнула Татьяна Павловна, — и врешь ты, вовсе не пренебрегли.

— Ничего я и не говорю про мать, — резко вступился я, —знайте, мама, что я смотрю на Лизу как на вторую вас; вы сделали из нее такуюже прелесть по доброте и характеру, какою, наверно, были вы сами, и естьтеперь, до сих пор, и будете вечно… Я лишь про наружный лоск, про все этисветские глупости, впрочем необходимые. Я только о том негодую, что Версилов,услышав, что ты про Васина выговариваешь их, а не его, наверно, не поправил бытебя вовсе — до того он высокомерен и равнодушен с нами. Вот что меня бесит!

— Сам-то медвежонок, а туда же лоску учит. Не смейте,сударь, впредь при матери говорить: «Версилов», равно и в моем присутствии, —не стерплю! — засверкала Татьяна Павловна.

— Мама, я сегодня жалованье получил, пятьдесят рублей,возьмите, пожалуйста, вот!

Я подошел и подал ей деньги; она тотчас же затревожилась.

— Ах, не знаю, как взять-то! — проговорила она, как бы боясьдотронуться до денег. Я не понял.

— Помилуйте, мама, если вы обе считаете меня в семье каксына и брата, то…

— Ах, виновата я перед тобою, Аркадий; призналась бы тебекое в чем, да боюсь тебя уж очень…

Сказала она это с робкою и заискивающею улыбкой; я опять непонял и перебил:

— Кстати, известно вам, мама, что сегодня в суде решилосьдело Андрея Петровича с Сокольскими?

— Ах, известно! — воскликнула она, от страху сложив передсобою ладошками руки (ее жест).

— Сегодня? — так и вздрогнула вся Татьяна Павловна, — дабыть же того не может, он бы сказал. Он тебе сказал? — повернулась она кматери.

— Ах, нет, что сегодня, про то не сказал. Да я всю неделютак боюсь. Хоть бы проиграть, я бы помолилась, только бы с плеч долой, да опятьпо-прежнему.

— Так не сказал же и вам, мама! — воскликнул я. — Каковчеловечек! Вот образец его равнодушия и высокомерия; что я говорил сейчас?

— Решилось-то чем, чем решилось-то? Да кто тебе сказал? —кидалась Татьяна Павловна. — Да говори же!

— Да вот и сам он! Может, расскажет, — возвестил я, заслышавего шаги в коридоре, и поскорей уселся около Лизы.

— Брат, ради бога, пощади маму, будь терпелив с АндреемПетровичем… — прошептала мне сестра.

— Буду, буду, я с тем и воротился, — пожал я ей руку. Лизаочень недоверчиво на меня посмотрела и права была.

Он вошел очень довольный собой, так довольный, что и нужнымне нашел скрыть свое расположение. Да и вообще он привык перед нами, впоследнее время, раскрываться без малейшей церемонии, и не только в своемдурном, но даже в смешном, чего уж всякий боится; между тем вполне сознавал,что мы до последней черточки всё поймем. В последний год он, по замечаниюТатьяны Павловны, очень опустился в костюме: одет был всегда прилично, но встаром и без изысканности. Это правда, он готов был носить белье по два дня,что даже огорчало мать; это у них считалось за жертву, и вся эта группапреданных женщин прямо видела в этом подвиг. Шляпы он всегда носил мягкие,широкополые, черные; когда он снял в дверях шляпу — целый пук его густейших, нос сильной проседью волос так и прянул на его голове. Я любил смотреть на еговолосы, когда он снимал шляпу.

— Здравствуйте; все в сборе; даже и он в том числе? Слышалего голос еще из передней; меня бранил, кажется?

Один из признаков его веселого расположения — это когда онпринимался надо мною острить. Я не отвечал, разумеется. Вошла Лукерья с целымкульком каких-то покупок и положила на стол.

— Победа, Татьяна Павловна; в суде выиграно, а апеллировать,конечно, князья не решатся. Дело за мною! Тотчас же нашел занять тысячу рублей.Софья, положи работу, не труди глаза. Лиза, с работы?

— Да, папа, — с ласковым видом ответила Лиза; она звала егоотцом; я этому ни за что не хотел подчиниться.

— Устала?

— Устала.

— Оставь работу, завтра не ходи; и совсем брось.

— Папа, мне так хуже.

— Прошу тебя… Я ужасно не люблю, когда женщины работают,Татьяна Павловна.

— Как же без работы-то? Да чтобы женщина не работала!..

— Знаю, знаю, все это прекрасно и верно, и я заранеесогласен; но — я, главное, про рукоделья. Представьте себе, во мне это,кажется, одно из болезненных или, лучше, неправильных впечатлений детства. Всмутных воспоминаниях моего пяти-шестилетнего детства я всего чаще припоминаю —с отвращением конечно — около круглого стола конклав умных женщин, строгих исуровых, ножницы, материю, выкройки и модную картинку. Все судят и рядят, важнои медленно покачивая головами, примеривая и рассчитывая и готовясь кроить. Всеэти ласковые лица, которые меня так любят, — вдруг стали неприступны; зашали я,и меня тотчас же унесут. Даже бедная няня моя, придерживая меня рукой и неотвечая на мои крики и теребенья, загляделась и заслушалась точно райскойптицы. Вот эту-то строгость умных лиц и важность перед начатием кройки — мнепочему-то мучительно даже и теперь представить. Татьяна Павловна, вы ужаснолюбите кроить! Как это ни аристократично, но я все-таки больше люблю женщинусовсем не работающую. Не прими на свой счет, Софья… Да где тебе! Женщина и безтого великая власть. Это, впрочем, и ты знаешь, Соня. Как ваше мнение, АркадийМакарович, наверно, восстаете?

— Нет, ничего, — ответил я. — Особенно хорошо выражение, чтоженщина — великая власть, хотя не понимаю, зачем вы связали это с работой? Ачто не работать нельзя, когда денег нет, — сами знаете.

— Но теперь довольно, — обратился он к матушке, которая таквся и сияла (когда он обратился ко мне, она вся вздрогнула), — по крайней мерехоть первое время чтоб я не видал рукоделий, для меня прошу. Ты, Аркадий, какюноша нашего времени, наверно, немножко социалист; ну, так поверишь ли, другмой, что наиболее любящих праздность — это из трудящегося вечно народа!

— Отдых, может быть, а не праздность.

— Нет, именно праздность, полное ничегонеделание; в томидеал! Я знал одного вечного труженика, хоть и не из народа; он был человекдовольно развитой и мог обобщать. Он всю жизнь свою, каждый день может быть,мечтал с засосом и с умилением о полнейшей праздности, так сказать, доводяидеал до абсолюта — до бесконечной независимости, до вечной свободы мечты ипраздного созерцания. Так и было вплоть, пока не сломался совсем на работе;починить нельзя было; умер в больнице. Я серьезно иногда готов заключить, что онаслаждениях труда выдумали праздные люди, разумеется из добродетельных. Этоодна из «женевских идей» конца прошлого столетия. Татьяна Павловна, третьегодня я вырезал из газеты одно объявление, вот оно (он вынул клочок из жилетногокармана), — это из числа тех бесконечных «студентов», знающих классическиеязыки и математику и готовых в отъезд, на чердак и всюду. Вот слушайте:«Учительница подготовляет во все учебные заведения (слышите, во все) и даетуроки арифметики», — одна лишь строчка, но классическая! Подготовляет в учебныезаведения — так уж конечно и из арифметики? Нет, у ней об арифметике особенно.Это — это уже чистый голод, это уже последняя степень нужды. Трогательна тутименно эта неумелость: очевидно, никогда себя не готовила в учительницы, давряд ли чему и в состоянии учить. Но ведь хоть топись, тащит последний рубль вгазету и печатает, что подготовляет во все учебные заведения и, сверх того,дает уроки арифметики. Per tutto mondo e in altri siti.[25]