— Ax, Андрей Петрович, ей бы помочь! Где она живет? —воскликнула Татьяна Павловна.

— Э, много таких! — Он сунул адрес в карман. — В этом кулькевсе гостинцы — тебе, Лиза, и вам, Татьяна Павловна; Софья и я, мы не любимсладкого. Пожалуй, и тебе, молодой человек. Я сам все взял у Елисеева и уБалле. Слишком долго «голодом сидели», как говорит Лукерья. (NB. Никогда никтоне сидел у нас голодом.) Тут виноград, конфеты, дюшесы и клубничный пирог; дажевзял превосходной наливки; орехов тоже. Любопытно, что я до сих пор с самогодетства люблю орехи, Татьяна Павловна, и, знаете, самые простые. Лиза в меня;она тоже, как белочка, любит щелкать орешки. Но ничего нет прелестнее, ТатьянаПавловна, как иногда невзначай, между детских воспоминаний, воображать себямгновениями в лесу, в кустарнике, когда сам рвешь орехи… Дни уже почти осенние,но ясные, иногда так свежо, затаишься в глуши, забредешь в лес, пахнетлистьями… Я вижу что-то симпатическое в вашем взгляде, Аркадий Макарович?

— Первые годы детства моего прошли тоже в деревне.

— Как, да ведь ты, кажется, в Москве проживал… если неошибаюсь.

— Он у Андрониковых тогда жил в Москве, когда вы тогдаприехали; а до тех пор проживал у покойной вашей тетушки, Варвары Степановны, вдеревне, — подхватила Татьяна Павловна.

— Софья, вот деньги, припрячь. На днях обещали пять тысячдать.

— Стало быть, уж никакой надежды князьям? — спросила ТатьянаПавловна.

— Совершенно никакой, Татьяна Павловна.

— Я всегда сочувствовала вам, Андрей Петрович, и всем вашим,и была другом дома; но хоть князья мне и чужие, а мне, ей-богу, их жаль. Неосердитесь, Андрей Петрович.

— Я не намерен делиться, Татьяна Павловна.

— Конечно, вы знаете мою мысль, Андрей Петрович, они быпрекратили иск, если б вы предложили поделить пополам в самом начале; теперь,конечно, поздно. Впрочем, не смею судить… Я ведь потому, что покойник, наверно,не обошел бы их в своем завещании.

— Не то что обошел бы, а наверно бы все им оставил, а обошелбы только одного меня, если бы сумел дело сделать и как следует завещаниенаписать; но теперь за меня закон — и кончено. Делиться я не могу и не хочу,Татьяна Павловна, и делу конец.

Он произнес это даже с озлоблением, что редко позволял себе.Татьяна Павловна притихла. Мать как-то грустно потупила глаза: Версилов знал, чтоона одобряет мнение Татьяны Павловны.

«Тут эмская пощечина!» — подумал я про себя. Документ,доставленный Крафтом и бывший у меня в кармане, имел бы печальную участь, еслибы попался к нему в руки. Я вдруг почувствовал, что все это сидит еще у меня нашее; эта мысль, в связи со всем прочим, конечно, подействовала на меняраздражительно.

— Аркадий, я желал бы, чтоб ты оделся получше, мой друг; тыодет недурно, но, ввиду дальнейшего, я мог бы тебе отрекомендовать хорошегоодного француза, предобросовестного и со вкусом.

— Я вас попрошу никогда не делать мне подобных предложений,— рванул я вдруг.

— Что так?

— Я, конечно, не нахожу унизительного, но мы вовсе не втаком соглашении, а, напротив, даже в разногласии, потому что я на днях,завтра, оставляю ходить к князю, не видя там ни малейшей службы…

— Да в том, что ты ходишь, что ты сидишь с ним, — служба!

— Такие мысли унизительны.

— Не понимаю; а впрочем, если ты столь щекотлив, то не берис него денег, а только ходи. Ты его огорчишь ужасно; он уж к тебе прилип, будьуверен… Впрочем, как хочешь…

Ему, очевидно, было неприятно.

— Вы говорите, не проси денег, а по вашей же милости я сделалсегодня подлость: вы меня не предуведомили, а я стребовал с него сегодняжалованье за месяц.

— Так ты уже распорядился; а я, признаюсь, думал, что ты нестанешь просить; какие же вы, однако, все теперь ловкие! Нынче нет молодежи,Татьяна Павловна.

Он ужасно злился; я тоже рассердился ужасно.

— Мне надо же было разделаться с вами… это вы менязаставили, — я не знаю теперь, как быть.

— Кстати, Софи, отдай немедленно Аркадию его шестьдесятрублей; а ты, мой друг, не сердись за торопливость расчета. Я по лицу твоемуугадываю, что у тебя в голове какое-то предприятие и что ты нуждаешься… воборотном капитале… или вроде того.

— Я не знаю, что выражает мое лицо, но я никак не ожидал отмамы, что она расскажет вам про эти деньги, тогда как я так просил ее, —поглядел я на мать, засверкав глазами. Не могу выразить, как я был обижен.

— Аркаша, голубчик, прости, ради бога, не могла я никак,чтобы не сказать…

— Друг мой, не претендуй, что она мне открыла твои секреты,— обратился он ко мне, — к тому же она с добрым намерением — просто материзахотелось похвалиться чувствами сына. Но поверь, я бы и без того угадал, чтоты капиталист. Все секреты твои на твоем честном лице написаны. У него «свояидея», Татьяна Павловна, я вам говорил.

— Оставим мое честное лицо, — продолжал я рвать, — я знаю,что вы часто видите насквозь, хотя в других случаях не дальше куриного носа, —и удивлялся вашей способности проницать. Ну да, у меня есть «своя идея». То,что вы так выразились, конечно случайность, но я не боюсь признаться: у меняесть «идея». Не боюсь и не стыжусь.

— Главное, не стыдись.

— А все-таки вам никогда не открою.

— То есть не удостоишь открыть. Не надо, мой друг, я и такзнаю сущность твоей идеи; во всяком случае, это:

Я в пустыню удаляюсь…

Татьяна Павловна! Моя мысль — что он хочет… статьРотшильдом, или вроде того, и удалиться в свое величие. Разумеется, он нам свами назначит великодушно пенсион, — мне-то, может быть, и не назначит, — но,во всяком случае, только мы его и видели. Он у нас как месяц молодой — чутьпокажется, тут и закатится.

Я содрогнулся внутри себя. Конечно, все это быласлучайность: он ничего не знал и говорил совсем не о том, хоть и помянулРотшильда; но как он мог так верно определить мои чувства: порвать с ними иудалиться? Он все предугадал и наперед хотел засалить своим цинизмом трагизмфакта. Что злился он ужасно, в том не было никакого сомнения.

— Мама! простите мою вспышку, тем более что от АндреяПетровича и без того невозможно укрыться, — засмеялся я притворно и стараясьхоть на миг перебить все в шутку.

— Самое лучшее, мой милый, это то, что ты засмеялся. Труднопредставить, сколько этим каждый человек выигрывает, даже в наружности. Ясерьезнейшим образом говорю. У него, Татьяна Павловна, всегда такой вид, будтоу него на уме что-то столь уж важное, что он даже сам пристыжен симобстоятельством.