они сделали концентрацию и молитву делом всей своей жизни. С их точки зрения лучше всего было молиться из любви ко всему благому, то есть сосредоточиваться на Боге просто потому, что они любят его {18}. Но приходилось признать, что на практике большинству монахов требуется дополнительная помощь. Тогда, руководствуясь соображениями об ограничениях человеческой природы, теоретики монашества разработали целый ряд метафор и упражнений для воображения, чтобы помочь разуму молиться, не отвлекаясь. Здесь монахи тоже прибегли к вроде бы противоестественной мере – думать о думании ради сохранения фокуса внимания.

Одно из простейших метапознавательных упражнений для нерушимости молитвы – вообразить, как ум созывает мысли в некий загон, то есть «отовсюду собирает вместе мысли наших умов», как написал в VII веке сирийский автор Сахдона; и это служило подготовительной стадией концентрации. Если мысли можно выпустить на вольный выпас, как это описал Шимон, их также можно и загнать обратно. Иоанн Лествичник поделился со своими читателями той же стратегией после визита в монастырь неподалеку от Александрии, где он приметил одного монаха, полностью поглощенного молитвой. Иоанн настоятельно просил его поделиться способом достижения столь глубокой погруженности, и монах рассказал следующее: «В моем обычае в самом начале [молитвы] собрать воедино помыслы, разум и душу. Я призываю их, выкрикивая: «Явитесь! Воздадим хвалу и склонимся перед Христом, нашим Царем и Богом!» {19}

Другой вид разминки – осознанное целеполагание. В IV веке Василий Кесарийский писал: ремесленники, принимаясь за работу, ставят перед собой определенную задачу, и монахи могли бы извлечь для себя пользу из подобной целеустремленности. Скажем, кузнец, изготавливая топор или косу, представляет себе заказчика и заказ; аналогично некая цель может придать конкретный ход мыслям монаха, пока он трудится молитвой или иным способом. Цитировали и похожее место из Антония: «если кто-то бьет молотом по куску железа, тот сперва решает, что он желает получить из него – косу, меч или топор. Так же и мы должны настраивать наш ум на то, какую добродетель мы хотим выковать, или же труд наш пропадет втуне».

На эту тему рождалось немало вариаций. Collationes Кассия – отчет обо всех его и Германа консультациях с их наставниками – начинается с совета преподобного Моисея: каждому монаху надлежит ясно видеть свои краткосрочные и долгосрочные цели. Отец-пустынник Диоскор[156] приобрел известность своими «новогодними обещаниями»: допустим, не разговаривать или избегать приготовленной пищи. Другой старец, говорят, учил одного разочарованного монаха, что тот должен представить «финишный шест» – еще одна метафора, позаимствованная из мира римского спорта {20}.

Другие техники предполагали еще более широкий взгляд на вещи. Кто-то визуализировал не только свои мысли, но также и себя в процессе думания этих мыслей, чтобы переосмыслить молитву и предотвратить блуждание ума. (Эта методика в общих чертах напоминает современное психологическое упражнение, известное как «дистанцирование»[157].) Один популярный в поздней Античности и раннем Средневековье метод предполагал сравнение абстрактного акта молитвы с конкретными повседневными действиями. Представьте, что вы разговариваете с кем-то. Как вы будете чувствовать себя, если собеседник не обращает внимания на ваши слова? А что, если вы беседуете с кем-то, наделенным властью, – готовы ли вы проявить неуважение, пропуская их слова мимо ушей? Или вообразите, что защищаетесь в суде. Станете отвлекаться? Эти гипотетические сценарии повторяли из раза в раз, предполагая, что рассеянность происходит от недостатка воображения. Неспособный сосредоточиться монах в действительности просто не осознавал, что Бог находится прямо перед ним {21}.

Дело могло быть и в недостатке чувства: бесчувственный человек не ощущал, что Всевышний достоин такого же внимания в молитве, какое запросто проявлялось в более приземленных ситуациях. Вследствие этой концепции слезы стали одним из наиболее ценных симптомов сосредоточенности на Боге. В основе подобной диагностики лежало убеждение, что монах, по-настоящему проникшийся творением Бога, его жертвой и способностью к прощению, просто не может удержаться от слез вины и благодарности. Технический термин для описанного состояния – «сокрушение» (katanyxis, compunctio). «Сокрушенный» монах, разумеется, не отвлекался. Он был заперт во вселенских моральных координатах и своем месте внутри этого космоса. Или, если использовать более средневековую метафору, он был как раз отперт: Шимон де-Тайбуте говорил, что «ключ-отмычка, открывающий двери всем добродетелям, – это сокрушенное, разбитое покаянием сердце». А без такого разбитого сердца монах «не освободится от блуждания мыслей». Слезы – вот что фокусировало ум.

Сокрушение было настолько критичным признаком сосредоточенности на Боге, что не чувствовавшие его люди пытались искусственно вызвать ощущение, которое вообще-то должно было приходить спонтанно. Один отец-пустынник предложил монахам с недостатком сокрушенных слез сначала думать о чем-нибудь другом, что заставляло их плакать (здесь мы видим нечто вроде системы Станиславского), или причинить себе физическую боль, а потом уже перенаправить поток слез на более возвышенные мысли и молитву. Однако другие считали, что так «срезать путь» не годится. Авва Исаак сказал Кассиану и Герману, мол, принудительные слезы не то же самое, что естественные, и предположил, что суетиться ради ощущения сокрушения – тактика, обреченная на провал. Или, как видел это Варсонофий, монах именно потому и не может почувствовать сокрушение, что слишком озабочен самим собой {22}. Освоение навыка концентрации предполагало парадоксальный процесс одновременной саморефлексии и самоудаления: сначала нужно было углубиться в свой разум и настроить его таким образом, чтобы потом выйти за его пределы – и тогда сосредоточенность приходит сама по себе, интуитивно.

Еще один вид техник, повсеместно распространенный в раннесредневековом монастицизме, строился вокруг феномена смерти, в частности вокруг мыслей о своей собственной смерти и ее последствиях. По сути, смертоцентричные практики, как и прочие практики заострения внимания на молитве, – метапознавательный метод перенаправления мыслей и чувств. Корнями он уходил в сильную античную традицию memento mori/melétê thanatou, особенно принятую у стоиков в качестве средства быть внимательным к себе. Кроме того, он как бы продолжал знакомые всякому школяру Римской империи уроки, где требовалось вообразить себя на месте трагических героев в момент крайней опасности и сочинять речи от их имени. Домашние задания выглядели так: ответьте на вопрос, какие слова мог бы произнести Одиссей, наблюдая, как Циклоп пожирает его товарищей.

Но размышления о смерти являлись не просто наследием ранних традиций. Христианские интеллектуалы поздней Античности придали этой практике эсхатологический привкус, связав идею смертности с вопросом о вечных последствиях. Человек должен думать о своей смерти, чтобы пересмотреть свою жизнь, но, кроме этого, нужно думать и о жизни после смерти, учитывая в долгосрочных расчетах божественную систему возмездия {23}.

Многие христиане начали рассуждать в этом духе, но монахи использовали характерный для них когнитивный подход к проблеме. Вглядываясь в грядущую смерть и Божий суд, они пришли к выводу, что даже мимолетные мысли могут повлиять на участь души. Так что они напоминали друг другу и побуждали друг друга думать о думании, ибо то был вопрос жизни и смерти. Кассиан, к примеру, цитировал своим читателям отче Феону[158], дескать, нужно представлять, что идешь по натянутому канату на огромной высоте, где любой отвлекающий фактор может стать фатальным. Некто Бабай советовал монаху по имени Кириак воображать себя на острие меча над пропастью. В конце VII века Дадишо Катрайя предлагал монахам рисовать в уме ангела у себя справа и демона слева, а во время молитвы поворачивать голову то туда, то сюда, переключаясь между собой, ангелом, демоном и, наконец, останавливаясь на мысленном образе распятого Бога {24}.

Эти упражнения также напоминали монахам, что, раз они однажды умрут, следует получше подготовиться к тому, что ждет впереди. Иоанн Лествичник – настоятель, рассматривавший «всё вокруг монаха в категориях смерти», как заметил один историк, – утверждал, что Бог намеренно сделал смерть непредсказуемой именно для того, чтобы люди лучше себя вели: будь им известна загодя дата смерти, они бы откладывали свое исправление до последней минуты. Таким образом, монахи старались постоянно сохранять духовную и моральную бдительность на случай неожиданного пресечения линии жизни. Вот и Евагрий усвоил тот же урок от своего учителя: