На сцене – неведомый человек. Он сидит и читает книгу. В дверь стучат. Он говорит: «Войдите».

Думаю, это уже промашка. Разумеется, он мог так сказать. Больше того, так отозвался бы каждый. Но именно это обстоятельство делает этот ответ безликим. Мне, автору, важно, чтобы мой персонаж откликнулся не как все, а так, как может лишь он и никто другой. С первой же реплики я хочу хоть в малой степени обозначить индивидуальность.

Итак, он может сказать: «Прошу». Или: «Рискните». Или: «Ну, кто там?» Или даже: «Благоволите войти». Как видите, я уже сделал заявку. Взгляните на зрителя – он прислушался.

Как рассеивается внимание? Когда скучнеет аудитория? Тогда, когда реплики лишены характеристических особенностей, когда они образуют, сливаясь, некий единый звуковой поток. Если вам удастся в процессе работы (или в процессе репетиций) передать реплику одного персонажа другому, причем передать безболезненно, не сомневайтесь – дело плохо.

Экономия средств имеет самое прямое отношение к делу, экономия сил – скорей прикладное. Но это лишь кажется – от нее зависит необходимая грация и изящество. Всегда видно, когда автор испытывал радость и душевный подъем и когда он писал, пыхтя от натуги, одолевая собственную тоску. Вспоминаются слова Глазунова, обращенные к одному из студентов: «Впечатление такое, что вам предложили выбор – сочинить симфонию или идти на виселицу».

Больше всего сил экономит нам вкус – он сразу отметает все недостойное. Он обеспечивает, во всяком случае, благородство и соразмерность. Существует, признаемся, опасность. Может выработаться привычка к гладкописи. И не только в области стиля. Возникает стремление обойти острый угол, отказаться от сложности вообще. Чувство меры переходит в умеренность, а последняя плодоносит скупо.

Известно, что гений выше вкуса. Он словно настаивает на своих недостатках, и его недостатки – начало достоинств. Он заставляет нас мириться с любою дерзостью в выборе средств, с неряшливостью и неуклюжестью, с невероятностью ситуаций, с самыми внезапными проявлениями характеров. Может ли на свежей могиле мужа безутешная вдова уступить убийце – уроду, злодею? Шекспир убеждает, что это возможно.

Но что говорить о таких великанах? Интенсивность их мысли, сила их страсти таковы, что тут не до хорошего тона, не до общепризнанных правил. Однако ж то, что позволено им, нам, грешным и смертным, обходится дорого. Трезвость в оценке своих возможностей входит в избранную профессию. И пусть говорят вам, что во вкусе изначально больше ума, чем таланта, – это не должно вас смущать. Тем более, умный человек – такая радость, такая редкость! С годами убеждаешься: значительно легче встретить талантливого, чем умного. Нет, вкусом не следует пренебрегать. Начинать надо с гигиены чтения. Хороший писатель почти инстинктивно – очень требовательный читатель. Принцип отбора при выборе книг весьма важен; сказывается это в работе над собственным произведением. Разрушительное действие дрянной словесности особенно отражается на читателе пишущем.

Я был бы нечестен перед собой и перед моим возможным читателем, если б не сделал одного признания. В житейском плане безупречный вкус – не всегда подспорье для его обладателя.

Во-первых, у некоторых натур, склонных к рефлексии больше, чем к действию, он развивает нерешительность. Требовательность к самому себе не столь помогает им раскрыть возможности, дарованные природой, сколь их ограничивает.

Во-вторых, и это еще серьезней, в театре сплошь и рядом неважный вкус – более ходовой товар. Подобно напористому лоточнику, он быстрее устанавливает контакт с потребителем. Он опирается на эффективные штампы, на проверенные приемы.

Были невеселые дни, когда я готов был принять как данность то, что автор, которому посчастливилось иметь дурной вкус, почти непременно будет за счет этого качества иметь в театре и все преимущества перед серьезным человеком. Вспоминались огорчения Гоголя, беды Чехова, догадка Томаса Манна о «безотчетно-примитивном» как о решающем «прежде всего в искусстве театра». Вспоминались непременные требования сценичности и слова одного брюзгливого, злого, но очень острого мыслителя: «Сценичность, как хотите, все-таки есть пошлость».

Тем не менее не нужно терять оптимизма. А пуще всего – терять лицо, подлаживаясь под чьи-то несовершенства. Рано или поздно истинные критерии пробивают себе дорогу. И если вы хотите им следовать, есть смысл оттачивать свой вкус ежедневно.

Борхес писал книги о книгах не потому, что книги о жизни не поддавались его перу. Все проще – он предпочел писать о том, что родственно, а не враждебно. Жизнь казалась ему уродливой, а половой акт омерзительным, ибо последний подобно зеркалу, «умножает число людей». При этом книга всегда запутана, ходы ее попросту непредсказуемы, вот почему выстроить книгу, – значит построить лабиринт. Но этот лабиринт увлекателен в отличие от лабиринта жизни, выход из которого ясен. Жизнь, по сути своей, догматична, а Борхес всегда выбирает ересь, и книга дает ему больше возможностей.

Маркес – сплав лирики и пародии. Он пародист в своих сюжетах, но поэт, когда пишет своих героев. Еще один облик parodia sacra.

Неразрешимая мука Герцена – всегда молодая вера в историю и вместе с тем зрелое понимание того, что история бессильна. Слишком знает ее, чтобы верить, слишком верит, чтобы смириться со знанием. Фридрих Шлегель недаром назвал историка «пророком, обращенным назад». Так говорят не о профессорах, так можно сказать лишь о поэтах.

Прошлое затопило нас всей накопившейся в нем логореей. Будущее исцелит афазией.

Всякое множество заставляет нас жить по своему уставу и кодексу. Торнтон Уайлдер утверждал, что «театральная публика – самое нравственное из сборищ… Двенадцать проституток, сидящих рядком в театре, целомудреннее любой весталки». Достаточно тонкое наблюдение, но театр вряд ли ему обрадуется. Он предстает в сомнительной роли – не столько воспитывает, сколько обезличивает.

Грех отменен, и грехопадение сразу же перестало быть праздником.

Для того чтобы сумасшедшему миру привить реалистический взгляд, нужно быть романтическим героем.

Вопрос всегда важнее ответа. Вопрос окрыляет, ответ обуздывает.

«От меня вечор Леила равнодушно уходила. Я сказал: постой, куда? А она мне возразила: Голова твоя седа!» Как весело писать эти строки, когда тебе девятнадцать лет, когда ты горяч и ненасытен.

Ваши беды не трогают никого? Это не худшее. Они могли радовать.

Дискутанты! Не упускайте из вида: спустя каких-нибудь десять лет ваши споры покажутся уморительными.

Ты подбираешь себе амплуа, чтоб увернуться от судьбы, а оказывается – ее ты и выбрал.

В жизни иной раз бывает полезным кое-что благополучно забыть, в нашем деле кто памятливей, тот и удачливей. У запасливого хозяина чего только нет в его кладовой!