жизнь в самом деле сюжет, то тибетские мудрецы правы, воспринимая умирание как искусство.

Все-таки юмор – всему голова. Пристли сказал, что «англичанам повезло. Одним из родоначальников их словесности был Чосер – великий юморист». А Розанов очень точно заметил, что в основе гоголевских произведений – анекдот. И это естественно. Начинается с анекдота.

Народоугодливая липа из цикла «Мой друг – бакенщик». Стойкая и непреходящая интеллигентская ущербность и подобострастие перед бакенщиком.

Вот и поняли: главное – не напоминать о себе. Осталось понять: это мудрость независимости или мудрость страха?

В основе поэзии – тоска о несбыточном. Скорее всего, Байрон был прав и, если бы чаровница Лаура стала бы женою Петрарки, он не писал бы всю жизнь сонетов.

Как несчастен, наверное, был Розанов. С таким дьяволом в душе искать Бога!

Этот исповедальный нерв, который был величайшим открытием Чехова и в прозе и в драме, он оттачивал в своей несравненной эпистолярии. Граница между его перепиской и его литературой порою почти неразличима. Читаешь «Скучную историю» и видишь: громадные куски этой повести могут быть перенесены безболезненно в какое-нибудь его письмо. Возьмите, например, рассуждения его профессора о театре, об отношениях женщин между собою, да и не только – все это без всякой натяжки могло оказаться в письме к Суворину. Связь между его сочинениями и его письмами так тесна, что можно с уверенностью сказать: письма суть продолжение его творчества, а творчество – продолжение писем. Они, кажется, проросли друг в друге.

У настоящего автора есть главная мысль, главная на всю его жизнь, овладевающая им, как страсть, почти на уровне одержимости. Сюжеты не более чем разные платья – книга неизменно все та же. Пушкин назвал эту мысль «излюбленной», французы назвали ее «задушевной» – arriere pensеe – отличное определение. «Одна долгая, фанатичная мысль», – мимоходом признался Блок.

Невнятный хаос, принявший форму? Организованная стихия? Упорядоченное исступление? Так вот, значит, что такое искусство?

Плотность давления на строку! Она и определяет вес.

Слово и рисует и зачеркивает.

Подглядываешь за собой в замочную скважину. Подслушиваешь свои голоса. Поджариваешь на медленном пламени и подаешь себя на обед. Люди берут ножи и вилки, принюхиваются и говорят: «Сейчас мы тебя подегустируем. Попробуем, каков ты на вкус. Посмотрим, стоят ли эти консервы, чтоб их открывать, в чем твой секрет?»

Мало кто слышит крик, но все ловят шепот.

Законы жизни и творчества не всегда совпадают. Ни один судьбоносный поступок не был совершен по совету, но есть великие произведения, созданные по заказу.

Глупей всего искать мораль в моралисте. И вообще – меньше толкуйте о нравственности больших писателей. Сервантес жил в Вальядолиде на содержании своей внебрачной дочери, которую содержал, в свою очередь, богатый молодой дворянин. В доме возлюбленной тот был убит, и все его драгоценности сгинули. Хотя прямых улик не нашлось, однако же, судя по всему, убийцей был папа, который впоследствии написал «Дон-Кихота» и все свои прочие назидательные творения.

Ирония, не обеспеченная золотым запасом лирической силы, постоянно рискует стать плоской.

В жизни посредственности говорливы. Они смолкают перед белым листом.

Пламенная, исторически выстраданная мечта советского человека: «Умереть в своей собственной постели».

Мы прогрессируем – стремимся к прежнему.

Уверяют, что бедный Расин умер, когда король не ответил на его поклон. Жизнь гения и «смерть чиновника».

Слова и понятия ведут свою жизнь, порой независимую от того, чему обязаны своим рождением. Разве для вас иезуит – последователь Иисуса?

Гении в своих оценках, прежде всего, эмоциональны. Этого нельзя забывать, когда ты ищешь у них системы. Толстой у Гоголя предпочитает «Коляску»: «Это весело и без предвзятости». «Без предвзятости» – вот что ему было так любо! И говорит это человек, у которого Данте и Шекспир, как известно, не соответствовали требованиям того, «что есть искусство».

Зато это он объявил Тищенко «лучшим современным писателем». Прочли вы хотя бы одну строку этого бесподобного Тищенко?

Смешно ловить его на противоречиях или упрекать в непоследовательности. Он надо всем – над людьми и над странами. Равно – над жизнью и над историей. Вот он остановил свой взгляд на валахах и произносит с участием: «Судьба этого народа печальна и мила». Нежность отеческая и художественная! Все дело в этом последнем слове. У всех народов судьба печальна, но у этого – еще и мила. Ах, эта сила последней вспышки – как чувствовал он ее энергию. Кавелин «пылок, благороден, но туп». Любая оценка согрета чувством. Вот и эта достаточно многослойна. Она говорит о его объективности, но аналитического холодка нет и в помине – даже тогда, когда он стремится к спокойной трезвости. «Все славянофилы не понимают музыки» – ничего не сказано и сказано все! Я уже понимаю их кожей. Мысль его словно пульсирует – вспыхивает, негодует, сердится, нервничает, грустит, томится. Недаром, когда о нем пишет Манн, из всех рассуждений в конечном счете можно вычитать как главный итог, что Толстому было мало быть Богом, он рвался стать Духом – понятное дело! Бог недоступен таким страстям. Когда Леонтьев ему сказал: «Вы безнадежны», – Толстой возразил: «А вы надежны. Это выражает вполне наше отношение к вере».

Не удивительно ли? Надежность им поставлена под сомнение. Он ощущал в ней нечто застывшее, некое омертвение веры, невозможное для его непокоя. Богослов из Галле, определивший религию как «интерес и вкус к бесконечности» должен был быть ему много ближе. Бедный Леонтьев! С его эстетизмом заниматься духовным просвещением мира, что неизбежно и обязательно для духовного миссионера. Напутствовать, наставлять, спасать толпу, которая его раздражала своей бездарностью и уродством. Чтоб сохранить религиозное чувство, ему не оставалось иного, кроме как укрыться в монашестве. Насколько свободнее был Толстой! Знал, что всегда и во всем должно жить по своей, а не по чужой правде.

О, за гениями невозможно поспеть! Их мысли обгоняют друг друга и сталкиваются меж собой. Паскаль, который возвысил мысль, представив нас «мыслящим тростником», который нас звал «хорошо мыслить, ибо это принцип морали», воскликнул: «Но что такое эта мысль? Как она глупа!» Та же свобода, то же чувственное отношение к мышлению, та же эмоциональная ширь.

Вот и Толстой предпочел «Коляску». «Это весело и без предвзятости». Вот и Толстой укоряет Данте с Шекспиром за несоответствие требованиям того, «что есть искусство». Как будто он требованиям соответствовал! Пишет в «Хозяине и работнике»: «стукнула на стол» и сколько же лет все мы благоговейно вздрагиваем. И – не смущайтесь.