Ему все можно – и «стукнуть на стол» и объявить лучшим писателем в мире Тищенко. Не будем, в отличие от него, настаивать на соблюдении правил и требовать от стихии системы.

Знаменитые люди сообщают, что быть знаменитым некрасиво, безвестные гордятся безвестностью. Без инъекции ханжества не обходимся.

Бедняга Диоген! Разумеется, приятно сказать властителю: «Отойди! Ты загораживаешь мне солнце». Но что дальше? Так и торчать в своей бочке? Что ни говори, а опасно поддаться первому побуждению. Нынешние это усвоили. Выбрали не бочку, а дачку.

Было б смешно, если б заслуживало смеха.

Мечты сбываются и – никакой радости. Лишь видишь, как они были мелки.

Крупные люди – плохие тактики. Чем больше характер, тем меньше ходов.

Принято думать (не без оснований), что ощущение собственной силы ограничивает твою человечность. Что это относится в равной степени и к личности и к государству. Черчилль заметил, что справедливыми хотят быть те нации, которые слабы. И сразу вспоминается притча из старой немецкой хрестоматии. «Некто сказал камням: «Будьте гуманны». Камни ответили, что для этого они недостаточно тверды».

Бронзовый лик юного Пушкина с улыбкой, которая его делает похожим на старого Вольтера.

Дамский любовный роман – страсти напрокат.

Убожество ищет себе опоры в дряхлых идеологических догмах. Герман Гессе давно заметил: «Никто, как известно, не пишет хуже, чем защитники стареющей идеологии, никто не проявляет меньше опрятности…»

Почти сакральный девиз этой публики таков: «Не боги горшки обжигают». О, да! У богов – другие дела.

Для начала не худо бы уразуметь, что идея – не эстафетная палочка и уж тем более не недвижимость. «Кто идет за идеями, не опередит их», – напомнил однажды Микеланджело.

Характернейшая черта ученого – вцепиться когтями в свою теорию и дрожать над ней, как скупец над сейфом. Кто посягнет на нее – тот враг! Вот так попадают в плен идей и изменяют ради оных всему человеческому в себе. Кажется, один только Тойнби дерзнул написать «Reconsiderations». Назвать свою книгу «Переосмысления», подвергнуть ревизии не предшественника, а себя самого – да это подвиг!

Были великие христологические споры, религиозные контроверзы, даже религиозные войны… Схватывались из-за какой-то йоты, святой Николай дал затрещину Арию, спорили о божьей единосущности и о его единоподобности, лилась живая алая кровь… Так мы ищем в себе след Бога.

Любимые формулы этого целителя: «Смертность стопроцентна» и «вскрытие покажет». Приятно обратиться за помощью.

Никто так не склонен к конформизму, как притомившиеся протестанты.

Когда наблюдаешь сыскной азарт филологов, понимаешь, что мудрей устанавливать не заимствования, а родственность.

Инакомыслие столь же зашорено и однобоко, как единомыслие. Лишь разномыслие плодотворно.

Невинный девичий колокольчик, хрупкая девичья беззащитность, и вдруг блеснули свинцовым холодом опытные глаза примадонны.

Рукописи горят, выцветают, стареют и угасают в ящиках. Они становятся гениальными от возможно более скорого соприкосновения с читателем. Произведения могут долго жить, но не умеют долго лежать. Им нужно дышать воздухом столетий, а не пылищей тайников.

Очаровательный монгол простился и отбыл домой, в залитый морем вечерних огней Улан-Батор.

Император Николай Павлович сказал шведскому посланнику, что «если бы была надобность, я бы приказал арестовать половину нации, чтоб другая половина осталась незараженной». Ленин к этому приступил, Сталин это сделал. Гитлер физически уничтожил в Освенциме, Треблинке, Майданеке половину одной ненавистной нации, вторую половину спасла его гибель. Мао Цзэдун был готов пережить исчезновение трехсот миллионов, чтоб оставшиеся жили в своих синих куртках с цитатниками в послушных руках при его прищурившемся коммунизме. И все они считали себя не палачами, но благодетелями.

В работе над своей «Старой рукописью» я понял (с немалым опозданием), что мистическое восприятие истории более толерантно и менее эмоционально, чем фундаментальное ее постижение.

Собака лает, а караван околевает.

Студент – комсомолец, отличник – оказался активным баптистом. Созвали собрание, ораторы негодуют. «Послушай! Ведь ты же получил пятерку за марксизм-ленинизм. Это ж двуличие!» Молодой человек: «Но почему же? Я пришел на экзамен. Меня спрашивают, что думает Маркс. Я ответил. Меня же никто не спрашивал, что думаю я». Эти слова возмутили аудиторию еще больше, чем баптистская сущность. Студент был исключен и изгнан.

Экуменизм уже давно превратился из теологической проблемы в проблему державно-политическую. (Позднейший комментарий: Увы, я был прав! На исходе века для нашей патриархии всего нетерпимей экуменизм – ее главная головная боль.)

«Порядок слов все решает, – повторял Маршак. – „Кровь с молоком”, но не „молоко с кровью”».

Драма автора. Когда он умом стал вровень с даром, сил уже не было.

Идея деструкции почти фатально торжествует над конструктивной идеей. Все, что по самой своей природе не созидательно, находит выход и оправдание в опровержении. Над интеллигенцией – тень обреченности со дня «пролетарской революции», но и энергия пролетариата слабеет перед стихией люмпенства. Изучая историю государств, видишь, какой могучей силой оказывалось всегда пораженчество. И как притягательно дезертирство! Что ж до искусства – любой авангард всегда вдохновляется деструкцией, в этом смысле он – дитя отрицания. Тут дело не в прокурорском пафосе: в разрушении тоже своя эстетика – темперамент, натиск на стереотип, Sturm und Drang. Недаром охотники уверяют: если вода течет – пить можно. Кстати, критики, то есть те же охотники, помнят об этом и не расслабляются, когда они, засучив рукава, готовятся выстрелить в репутацию.

Впрочем, и сами писатели любят поохотиться на своих предшественников. Поскольку исходно они лишены чувства цеховой солидарности, то как отказать себе в удовольствии!

Не только усталость от традиции – вполне человеческая страсть движет пером ниспровергателя. Добавьте к этому понимание, что, сокрушая чужую славу, одновременно творишь свою. Даже Набоков при всем своем даре не устоял перед соблазном. Клочья летели от Зигмунда Фрейда, от Гоголя, от Чернышевского, от Достоевского, от Пастернака (не пощадил и современника). Даже его похвала Мандельштаму двусмысленна («Безумие затмило его светоносный мозг»). Сперва содрогнешься, потом впечатляет. Ведь чем величественнее имя, тем – в результате – оно уязвимей. Кому не хочется взорвать памятник?

То же относится и к триумфу идеи. Стоит ей овладеть умами и, выждав приличествующий срок, за дело уверенно берется интеллектуальная герилья. В конце концов от почтенной твердыни остаются одни сизифовы камешки.

Новая профессия – речетолкатели. Надгробная речь на кладбище оплачивается по таксе. Плата, надо сказать, очень скромная. Что ж такого? В письменной литературе некролог – это традиционный жанр. Вот и в устном творчестве появились специалисты и мастера.

Сановник