В выражениях проявляется напыщенность, когда они употребляются в необычном, гиперболическом смысле, неестественно и сверх меры, причем слова берутся общепринятые. <…> Но, безусловно, худшим видом напыщенности будет тот, когда даже по незначительному и маловажному поводу заставляют играть какую-то роль Ганнибалов, Александров, Пирров и спартанцев и, кроме того, еще всех богов и богинь[54].

Из литературы ХХ века можно вспомнить рассказ Карела Чапека «Эксперимент профессора Роусса», где журналист говорит такими же заковыристыми штампами, чтобы не выдать содержания своего бессознательного. Феофан Прокопович тоже считает, что напыщенные выражения могут впечатлять людей необразованных, но в правильно устроенном государстве, у просвещенных людей вызывают недоверие. Хотя Феофан еще не встретился с Петром I на момент написания учебника по риторике, он уже был сторонником регулярного государства, не любил польскую шляхту за ее капризы и считал, что все подданные и все слова должны знать свое место. Надевать чужую одежду оратору недопустимо, считать себя новым Вергилием или Иоанном Златоустом – все только на смех поднимут:

От этого гнусного чудовища происходят и другие отвратительные пороки, столь же мерзостные, хотя и мало в чем от него отличные. Но все же сам вид этих пороков обнаруживает их родство. Прежде всего, это неумелое подражание, обезьянничание или, как иные говорят, подражательный стиль дурного вкуса. Это не что иное, как скверное подражание хорошему чужому. Например, если кто-нибудь, прочитав в VI книге «Энеиды» Вергилия о нисхождении Энея в преисподнюю под водительством Сивиллы, стал бы таким же образом описывать сошествие во ад Господа Христа и сказал бы, что Христос нисшел туда в сопровождении ангелов и принес какую-то дань Прозерпине, а затем, увидев разные казни грешников, спросил, кто это испытывает такие мучения; когда же дошел в своем странствии до всевозможных чудовищ, то в страхе схватился за оружие и т. д. Или когда оратор, услышав, что Цицерон, Златоуст и многие другие скромно упоминали о своих подвигах и благодеяниях народу, и сам отважится на подобные декламации о себе, хотя он выступал еще только впервые или немного раз.

Сюда же следует отнести недостаток, состоящий в следующем: многие ораторы настолько желают быть цицеронианцами, что пишут речи почти теми же словами, какие и Цицерон употреблял в своих речах, и зачастую выхватывают у него целые периоды. Этот порок проявляется одинаково в словарном составе и содержании двояким образом.

1. Когда подражание нелепо, то есть когда схожую с какой-либо нашу мысль мы относим к несхожему содержанию.

2. Когда подражание неумеренно: если мы подмечаем у какого-нибудь автора начало и конец, слова и число слогов и другие мелочи и вставляем все это в нашу речь.

3. Напротив, ходульный стиль (что бы об этом иные ни думали, а я буду говорить здесь, опираясь на мнения ученых критиков; на основании этих мнений, когда они обвиняют кого-либо в ходульности, легко можно понять, в чем она состоит), ходульный стиль, повторяю я, есть мертвое содержание под наружным покровом внушительных слов; иными словами, такое содержание с первого взгляда сулит нечто замечательное, чего не ожидаешь, но если подвергнуть его более глубокому рассмотрению, то мы найдем его совершенно бессмысленным или же вычурным и смешным[55].

Столь же смешон ребячливый стиль, с избытком ласковых и чувствительных слов. Для Феофана Прокоповича это признак заискивания перед слушателями, потакания дурному вкусу. Ребячливость противоречит уместности. Оратор сначала должен сообразовываться с содержанием, а потом уже с публикой, а публика, пораженная величием содержания, уже подтянется и примет настоящего оратора как серьезного советника в важнейших делах. А ребячливый оратор пленит разве что детей:

Ребячливым стилем называется некоторая чрезмерная манерность в изображении незначительных забав. Например, если какой-нибудь оратор считает нужным вставлять в свою речь ласкательные слова и нежные фразы, словно какие-то погремушки. Страдающие этим пороком преднамеренно вставляют всюду в речь нежные, мягкие и приятные слова и выражения, не обращая, однако, никакого внимания на то, допускает ли содержание подобные красоты стиля. Действительно, будет ли содержание серьезным, героическим, божественным или же скорбным и трагическим, они излагают его с женственной сладостностью и своей легковесностью погрешают против уместного. <…> И подобно тому, как страдающие пороком напыщенности выдумывают, по словам Горация, «полуторафутовые слова», так эти «изысканные» ораторы всюду ищут слова уменьшительные, ласкательные, приличные устам лепечущих девочек, а не мужей. Ведь они до тошноты нагромождают вычурные украшения и прикрасы: глазки, зеницы, губки, садики, цветочки, гвоздики, маленькие волны, фавонии, зефиры, кораллы, кристаллы, драгоценные камешки, жемчужины, мед, нектар, амброзию, бальзамы и т. д.[56]

Феофан явно перегибает палку: он не хочет, чтобы человек трогательно относился к себе и к ближайшим родственникам. Для него все люди уже часть государства, перед всеми стоят суровые испытания, в которых не до нежности. Но он остроумен, обличая тех, кого называет «тирсом ушибленные» (thyrso percussi; тирс – это обвитый плющом жезл в процессиях в честь Диониса, бога вина), то есть опьяняющие себя своей же речью, возбуждающие самих себя, а не публику. Такое самолюбование для него – признак гражданской безответственности:

Отсюда ясно, что такое стиль парентирса, т. е. это стиль, подобный тирсу: когда кто-нибудь по поводу предметов незначительных или совершенно ничтожных охвачен слишком сильными чувствами: восклицает, негодует, выкрикивает, извергает страшные проклятия и угрозы, умоляет всех богов и богинь, заявляет, что не хочет жить от позора, хотя тяжба идет о трех козах. Затем, если надо о чем-либо говорить медленно, если, разумеется, сюжет заурядный или не столь значительный, то такой оратор скажет, что не знает, откуда начать, где кончить, а также измыслит, что он охвачен неким аполлоновским вдохновением (которое поэты называют энтузиазмом) и восхищен на небо, нисшел в преисподнюю или унесен к Геркулесовым столпам. И подобно тому, как страдающие пороком ребячливости полны каких-то претензий, так и эти thyrso percussi всегда стремятся без нужды к трагическим предметам, исполненным трепета и ужаса. Одним словом, это некая исступленная и неистовая речь; ясно, что она более похожа на речь напыщенную, если только она не отличается еще большей страстностью[57].

Итак, оратор не должен быть трагиком, не должен представлять по каждому поводу пышную драматическую или мелодраматическую пьесу и тем более не должен считать себя поэтом, которому все дозволено. Также вслед за Квинтилианом Феофан говорит, что воспитание оратора должно начинаться с детства: ребенка должны воспитывать благородные родители и почтенные наставники, а не слуги с их грубым юмором и нелепыми шутками. Вот как Феофан пересказывает Квинтилиана, но только добавляя тему почтения к вере, рассуждая также о психологии