свое высокое положение с низким жанром. Ведь сказка – это наиболее простой показ неотменимого сильнейшего желания: быть счастливым, жить долго и счастливо, вдруг испытать благодетельную перемену в собственной жизни. Перро очищал сказки от слишком страшных сцен, вообще от диалога со слушателем, от игры – они превращались в торжественный придворный монолог о том, что все хотят быть счастливы. Сказка работала как аппарат производства желания, совпадающего с мудростью и здравым смыслом абсолютистской монархии. Сказка поэтому тоже была частью большой иллюзии золотого века – даже сказочные персонажи при дворе находят свое место и радуют глаз своими приключениями, ибо их желания находят ответ в доброй воле короля всех осчастливить.

Перро различает по смыслу греческое слово «ритор» и латинское слово «оратор». Оратор – это практик, отзывающийся на нужды современности. Ему не требуется подражать древним, он смотрит на современную аудиторию и говорит так, чтобы было понятно современникам. Если это время войн и нужды, то приходится говорить отрывистыми фразами, лозунгами, призывами – но это далеко не вершина искусства. В Античности с ее постоянными бедствиями чаще всего говорили именно так, поэтому Античность – не лучший пример для подражания.

Тогда как в благополучное время уже можно выстраивать речь ясно, последовательно, строго, потому что в мирной жизни люди уже не думают только о выживании, но вполне запрашивают достижения изящных искусств, взыскуют изделий хорошего вкуса, находятся в поиске всего приятного и привлекательного. В эти годы оживления вкуса ораторское искусство и расцветает, и более всего оно должно расцвести, по мысли Перро, в правление Людовика XIV, когда развиваются все науки и технологии.

А вот ритор, в отличие от блистательного успешного оратора, – это учитель, который берет готовые учебники, даже устаревшие, который постоянно участвует в спорах, мелочен, боязлив, боится сказать что-то не так, неправильно. Поэтому педантичные риторы всегда обращены к прошлому, воспроизводят устаревшие речевые технологии, тогда как ораторы, в великолепии их образованности, любят современную технику и прогресс:

Я предпочитаю верить Цицерону и в своем отношении к древним сообразовываться с мнением этого великого оратора. Я всегда считал, говорит он, что в вещах, которые мы придумываем сами, мы мудрее, чем были греки, а вещи, которые мы переняли у них, мы сделали лучше, чем они были, когда мы сочли их достойными нашего труда. Это мнение Цицерона не во всем совпадает с мнением Квинтилиана, и оратор не чтит древних, как их чтит ритор, но легко понять, что эта разница во мнениях двух великих людей проистекает из различия их положений и занятий. Цицерон был консул и, не имея никакой нужды хвалить древних авторов, говорил о них как благородный человек, и говорил то, что думал. Квинтилиан был ритор и педагог – сама профессия обязывала его выставлять древних в выгодном свете и внушать своим ученикам глубокое уважение к авторам, которых он предлагал им в качестве образцов[48].

Итак, политик-практик знает, что в современном государстве, более развитом, многие вещи можно сделать лучше, чем в греческих полисах, в том числе лучше и техничнее организовать речь. Хотя, конечно, риторы, педагоги тоже нужны, но их занятие нельзя назвать вполне благородным. Благородно знать свое достоинство и свои преимущества перед древними, тогда как преклоняться перед ними – признак ученичества, испытаний, когда экзамен на благородство еще не сдан.

Уже Вивес рассказывал анекдоты про то, как шутники, например, надписали письмо Цицерона именем современного французского писателя и фанатичный почитатель классики обругал стиль этого письма как варварский. Люди больше обращают внимание на имена как на знак качества, чем на то, как устроено произведение. Перро тоже рассказывает анекдот про Микеланджело, который искусственно состарил свою статую, чтобы выдать ее за античное произведение. Безрассудное подражание древним риторам, по мнению Перро, противно здравому смыслу: ведь часто эти риторы импровизировали, говорили о чем-то впопыхах, неуклюже, из-за давления обстоятельств допускали грубые промахи вкуса. Подражать им в этом – не уважать себя:

Вы, быть может, не заметили уловки, к которой прибегали грамматики, чтобы скрыть недостатки древних авторов, и которая состоит в том, что они дали почетное название «фигур» всем несообразностям и нелепостям речи. Когда автор говорит противное тому, что надлежало бы сказать, это называют антифразой; когда он позволяет себе ставить слово не в том падеже, в каком надобно, это антиптоз, а немыслимое вводное предложение на десять-двенадцать строк именуют гипербатоном; так что, когда юные школяры удивляются, натолкнувшись у древнего автора на нелепости или несообразности, им говорят, чтобы они поостереглись порицать его и что то, что их коробит, не ошибка, а одна из самых благородных и смелых фигур. Забавно и то, что их предупреждают, что они не должны ею пользоваться, так как это привилегия великих людей, и насколько эти благородные вольности восхитительны в их сочинениях, настолько же они заслуживают порицания у заурядных авторов[49].

Античная риторика понимала фигуру как позу, как определенное отклонение от нормы речи, привлекающее усиленное внимание. Слово «фигура» было взято из теории танца, это особый прыжок, который завораживает, заставляет задержать дыхание, как сейчас тройной тулуп в фигурном катании. Считалось, что ритор, используя сложные фигуры, на первый взгляд нелепые, останавливает внимание слушателя, пленяет до глубины души этим акробатическим трюком и тем самым делает всю речь восхитительной. Но для Перро такие фигуры – дурная акробатика, шутовство, которому не место в куртуазной культуре. То, что риторы-педагоги воспевают мудрость древних, это лишь их двойная бухгалтерия: а принцип «что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку» для Перро неуместен в век развития технологий, когда каждый человек смел в своем ремесле благодаря безупречной новейшей технике.

Согласно Перро, лучшими арбитрами вкуса являются женщины. Женщины мудрее, практичнее, они утонченны в своих чувствах и вплетают эту утонченность в галантное кружево здравых суждений. Сама отзывчивость женщин всегда знает меру, и поэтому женщины – идеальные читательницы. Где мужчина станет жертвой предвзятости, доверяя славному имени автора, там женщина расположит к себе текст, обо всем его расспросит; и если увидит, что текст бубнит или кричит, всячески нарушает вкус, то она просто его отвергнет как негодный для общественного употребления в современном технически развитом мире:

Всем известно, как хорошо разбираются дамы в тонких и деликатных вещах, как чувствительны они ко всему ясному, живому, естественному и здравому и какое отвращение выказывают ко всему темному, вялому, вымученному и путаному. Во всяком случае, ваши единомышленники придают такое значение суждению дам, что сделали все возможное, чтобы привлечь их на свою сторону, как о