Было только семь часов, но Охотница понимала, что ее ждет длинный вечер и такая же ночь. Поглядывая на монитор, она отошла на кухню, чтобы поставить кофе. Затем вернулась к компьютеру с большой чашкой, куда вылила все содержимое кофеварки, и закурила.

Камеры фиксировали происходящее в отделении в замедленном режиме. В окошках виднелись спокойно ходившие туда-сюда врачи и медсестры — их замедленные передвижения действовали на Охотницу гипнотически. Глаза машинально вглядывались в записи, пытаясь ухватить какую-нибудь странную деталь, а мысли витали далеко-далеко.

После встречи с профессором она предполагала, что прошлое вот-вот каким-то образом даст о себе знать. Так происходило всякий раз, когда она невольно натыкалась на дверь, которую мысленно закрыла на ключ. Изредка она слышала, как из-за этих дверей раздается стук. Ей же оставалось решить, пустить ли незваного гостя или не обращать на него внимания. Как правило, призраки принимали вид Валентины, она видела ее лицо, залитое слезами, окровавленные руки и пустые мертвые глаза.

«Да, я его мать…»

Если Охотница думала о будущем, то все еще видела себя в доме, населенном призраками. Одинокой, обозлившейся. Хуже всего — это застрять в настоящем. Боль так сковала ее, что время остановилось. Из-за страданий она никак не могла представить, что возможны перемены к лучшему, избавление, что возможно казаться кем-то другим.

«Во что мы превратились…»

Тут Ринальди был прав. Как выяснилось, чтобы докатиться до такого, годы не нужны: достаточно одного дня. Того самого дня. Проклятого дня. Лучше бы все произошло не так стремительно. Тогда бы ее не преследовало невыносимое чувство вины. Но именно потому, что все случилось неумолимо быстро, ее то и дело охватывало чувство, что она должна была этому помешать. Ее терзали сомнения, и разрешить их никто не мог. Если бы она была внимательней!

Если бы заметила хоть какой-то знак, хоть какой-то звоночек. Если бы пришла пораньше…

Все эти «если» были тупиковыми, и она старалась не попадаться на эту удочку снова и снова. Как бы то ни было, размышления вновь и вновь сворачивали на этот путь и приводили к самой себе.

Охотница, наверное, могла бы ее спасти.

Ее бывший муж был слишком мягок к убийце Валентины.

«Прошло уже пять лет, у него есть право на второй шанс» — так он сказал. Нет, никакого второго шанса. Профессор хотел забыть, стереть, отринуть воспоминания. Он готов был заключить союз с монстром. Или таким образом пытался спастись от собственной боли. Его не стоило за это упрекать. Потеря сына — всегда трагедия, но то, как это произошло с ними, — худшее, что может случиться с родителями.

Вот почему Охотница думала, что ее мучения — наказание, которое она разделила с преступником. Она была невнимательна и за это поплатилась. Условное наказание за невнимательность. За то, что оказалась никудышной матерью.

Между тем на экране сменялись кадры. Полдесятого, а смотреть предстояло еще долго. Через два с половиной часа просмотра Охотница успокоилась, и на нее накатила неожиданная волна умиротворения.

На экране виднелись пустые коридоры больницы. Лишь в одном окошке перемещался человек с уборочной машиной, протирая полы. Уборщик был в маске и врачебной шапочке. Он двигался так медленно, что Охотница засыпала, как под снотворным, и потому закурила очередную сигарету и приготовилась отхлебнуть кофе, но чашка оказалась пуста. Нужно пойти поставить кофейник. Подумать только, в прежние годы она не могла выпить больше трех чашек кофе в день — сразу учащалось сердцебиение. Тогда инстинкт самосохранения еще работал и в жизни была какая-то цель. Вдруг резко зачесалась правая нога. Охотница инстинктивно потянулась вниз, чтобы почесать, но горящей сигаретой задела край стола. Пепел полетел на пол и, отодвинувшись, чтобы не обжечься, она локтем толкнула чашку, а чашка полетела на пол и разбилась вдребезги.

— Черт! — вскрикнула Охотница.

Она нагнулась и начала собирать осколки, а потом один за другим побросала их в ведро. После чего заметила, что другой рукой все еще держит непотушенную сигарету. Охотница раздавила ее в керамической плошке, как назойливое насекомое, и оставила там среди окурков. Отряхивая пепел с кофты, она снова уставилась в экран и заметила кое-что интересное.

За те несколько секунд, пока она убирала осколки, уборщик успел куда-то скрыться, оставив машину в коридоре. Но что примечательно, он не выключил свой аппарат и круглые щетки продолжали вращаться.

Куда он подевался?

Охотница с нетерпением ждала его возвращения. Наверное, он что-то забыл и вернулся в подсобку. Какое-нибудь чистящее средство или насадку. Охотница смотрела на машину, которая продолжала тереть пол на одном месте, — настоящий робот, не в силах осознать бессмысленность собственных действий и повторяет их снова и снова, подчиняясь чужой воле.

Когда Охотница уже потеряла всякую надежду на возвращение уборщика и собралась перематывать назад или вперед, тот внезапно вышел из палаты. Но что он там делал, да еще так долго? И главное, в чьей палате он был?

На самом деле Охотница уже знала ответы — их безошибочно подсказывало сердце.

И хотя у нее не было доказательств, она не сомневалась, что мужчина был в палате дочери Роттингеров и что этот человек в медицинской шапочке, чье лицо невозможно разглядеть за маской, — вовсе не работник больницы. Он пришел за платком, оставленным по ошибке на пляже у озера. Сама мысль об этом рождала внутри неприятную, тревожную щекотку.

Страдающие люди обращают внимание на незначительные детали. Вот почему Охотница не могла отступиться.

Другие увидели бы в этом лишь череду совпадений, но для нее все складывалось в единую логическую цепочку: она была права. За всем этим стоял тот, кому было что скрывать. Псевдогерой, хранивший страшную тайну о себе. Мерзкое насекомое, которое предстояло поймать.

Эта вилла по праву считалась одной из самых роскошных в Белладжо. Девочка отлично это знала, потому что мать не уставала поливать грязью ее обитателей. Аллею окаймляли два ряда фонарей, и их свет как будто провожал взглядом «мерседес», что привез девочку на вечеринку. На подоконниках стояли плоские свечи-таблетки, и фасад дома вырисовывался на фоне темного неба десятками светящихся искр.

Девочка с фиолетовой челкой надела черное короткое платье от «Прада», перехваченное тонким ремешком с пряжкой из лазурита. На здоровой ноге красовался сапожок от «Гуччи» с вышитыми золотыми пчелками. Из новых аксессуаров — конечно же, красные костыли. Волосы убраны под ободок и уложены назад специальным воском, глаза немного подкрашены карандашом. Она понимала, что не может считаться красавицей, и, хотя и переживала, гордо заявляла, что ей все равно. Ее одноклассницы уже обрели пышные формы, а она все еще была худой как спичка. Даже не просто худой, а тощей. Детский облик не хотел с ней расставаться. С таким тельцем ей было сложно изображать из себя взрослую. Но в глубине души ей хотелось повернуть время вспять. Потому что все взрослые, что окружали ее, не были счастливы. И потому, что в детстве она всегда могла рассчитывать на родителей, которые ее защитят. В тринадцать лет ее раздирали противоречия: то ей хотелось поскорее вырасти, то вернуться в детство. Но сейчас ей предстояло справиться самой.