«мы с человеком делим все пополам», «человек мне говорит». У «человека» нет ни имени, ни пола – свобода от долгов предполагает и свободу от всего личного.

Своего абсолюта прагматика обмена достигает в формуле «никто никому ничего не должен» – тут на первый план выходит предельная степень анонимизации и отстраненности. Говорящему требуется сделать усилие и отстраниться, изъять себя из эмоциональной связи.

Мы ничего друг другу не должны. Если я влюблюсь в кого-то другого, я просто сольюсь. Я всегда так делаю. Просто пропадаю. Тут нет позиции. Может быть, сейчас мы нет, а через месяц снова да. Может быть, мне надо подумать. А может быть, я хочу на месяцок отвлечься на что-то другое. Спишемся потом – вдруг ты еще да и я еще да.

Аня, 29 лет

Императив полного освобождения от любых вмененных обязательств – моральных, материальных, эмоциональных – предполагает смену «долга» на «выбор».

Я считаю, что нет такого понятия, как «долг». Есть понятие «выбор». Слово «долг» – оно обременяющее. Это очень тяжелое слово. И чаще всего оно подразумевает нежелание делать то, что ты делаешь. То есть «я обязан делать, потому что нет другого варианта». Нет другого выбора. А мы это делаем просто потому, что мы счастливы. Нам так хорошо. И вот в данном случае должны строить эти отношения, на мой взгляд, не из чувства долга, а из чувства именно счастья.

Глеб, 25 лет

В чем же здесь проблема? Разве мы не хотим быть уверены в том, что оказались с кем-то рядом не потому, что нас к этому принуждает какой-то долг, а потому, что мы «каждый день это выбираем», как советуют нам поп-психологи? [161] Выбираем – потому что именно с этим человеком, именно на этих условиях обмен получается наиболее выгодным? Попробуем ответить на эти вопросы.

Начнем с того, что обезличенный, полностью сведенный до своей непосредственной функции обмен невозможен даже в чисто коммерческих предприятиях, преследующих выгоду. Как пишет Дэвид Гребер:

Даже в самом безличном торговом центре или супермаркете продавцы должны, по крайней мере, изображать личную теплоту, терпение и другие качества, внушающие доверие; на ближневосточном базаре нужно пройти через сложный процесс установления показной дружбы, вместе выпить чаю, поесть или покурить, прежде чем приступить к столь же сложной процедуре торга <…> Все это делается исходя из допущения, что покупатель и продавец хотя бы в этот момент являются друзьями (а значит, каждый имеет право разгневаться и возмутиться, если другой выдвигает непомерные требования), хотя все это выглядит как небольшая театральная пьеса. Когда предмет перешел к новому владельцу, оба участника торга не думают, что когда-либо еще будут иметь дело друг с другом.

Таким образом, в ходе торгового обмена возникает перформативная привязанность, требующая большого эмоционального труда со стороны продавца и отчасти со стороны покупателя [162]. Все стороны процесса при этом понимают, что привязанность эта ситуативна и перестанет существовать в момент заключения сделки. Похожая логика действует и в интимном обмене – в отношениях – с той разницей, что возникающая здесь привязанность может быть совсем не такой поверхностной, а разрыв ее может стоить субъектам больших усилий. Подобно тому, как в жертвенность любви по умолчанию встроен потенциал насилия, в идеал сведения баланса встроено расставание:

Ты настраиваешь себя просто на то, что ты как бы в отношениях, ты там… испытываешь какие-то чувства, может быть, даже близкие к чувству на букву «л», но как бы ты при этом… ну, как-то… внутренне сознательно себя в чем-то притупляешь. И ты понимаешь, что как бы тебя это спасает. То есть как бы… Если что-то происходит – ты как будто бы на таблетках, но на самом деле ты не на таблетках, ты просто как бы… Ты ко всему готов. Да? Ты ко всему готов, ты немножко не доверяешь, ты готов, что там… я не знаю… отношения могут закончиться более или менее в любой момент, соответственно, ты не даешь партнеру почувствовать, что там… он незаменим для тебя.

Максим, 26 лет

Долговая мораль реципрокного обмена имеет темпоральность события – а не континуума. Не только тиндер-свидания, но и многолетний брак может превратиться в цепочку эмоциональных событий, каждое из которых вполне измеряемо по степени эффективности и удовлетворительности для обеих сторон.

В «отношениях», стоящих на долговой морали обмена, надо всеми участниками постоянно довлеет чувство, будто стоит взять что-то, что ты не можешь мгновенно возместить в эквивалентном обмене, – и ты оказываешься в уязвимой позиции, ты заявляешь миру и своему партнеру, что с тобой что-то не в порядке. Одновременно с этим опасным кажется и дать партнеру больше, чем он дает тебе, ведь тот, кто оказывается в состоянии берущего, рискует оказаться зависимым и утратить свою суверенность. Невмешательство, граничащее с неоказанием помощи, начинает казаться более допустимой формой поведения с близкими, чем поддержка: всегда есть риск, что другой может увидеть в наших действиях трансгрессию, переход личных границ [163]. Но удивительным образом это стремление к абсолютной независимости нередко приводит к противоположным результатам – к дискурсивной и онтологической несвободе. В идеале долговая мораль обмена предполагает, что каждый из нас будет предоставлять другому «эмодукты» не по принуждению, а от щедрости и с чувством радости. Но на деле, увы, дело обстоит несколько иначе: императив «никто никому ничего не должен» способен накрепко заблокировать цепочку из «брать» и «давать» – страх, что баланс вложений нарушится, столь велик, что лучше полагаться только на себя и следовать трехчленной формуле «не верь, не бойся, не проси». Один из советов известной блогерши и поп-психолога Эволюции гласит:

Просить невыгодно (очень невыгодно), потому что это делает вашу позицию ниже. Вы получаете какую-то мелочь, без которой могли бы обойтись или сделать это сами, и теряете за это позицию [164].

«Никогда мы еще не были свободнее, никогда мы еще не были несчастнее», – писал социолог Зигмунт Бауман [165]. Создать близость без зависимости не получается, как бы мы к этому ни стремились. Любовная боль XXI века не похожа на любовную боль века XIX или XX. Она в гораздо меньшей степени вытекает из внешних ограничений и гораздо в большей – из внутренней самоцензуры, не позволяющей дать слабину, быть уязвимым, признаться в том, что нуждаешься в ком-то, причем не для обмена, а по причинам, которые невозможно исчерпывающе объяснить исключительно логикой взаимной выгоды.

Отказавшись следовать нормам вмененного традицией долга и попытавшись найти счастье в обмене, мы «ушли от закона, но так и не дошли до любви», как пел когда-то классик [166]. Но возможно ли найти