Ей не хотелось признаваться в этом даже самой себе, но Ермолаев чем-то напоминал ей Бориса. Ее Бориса, то есть того самого Бориса, которого много лет назад она по ошибке считала своим, а к тому моменту, как поняла, что это не так, было уже поздно, а от этого очень больно. Так больно, что Липа до сих пор так и не вышла замуж, хотя прошло уже… Боже мой, прошло уже почти пятнадцать лет, не верится даже.

Она снова потерла указательными пальцами глаза, потому что они кололись и чесались, будто песку насыпали. Хотя нет, не песок это был, а пепел. Пепел воспоминаний. С Борисом они встречались три года. Учились вместе с первого курса, но только к пятому вдруг внезапно разглядели друг друга. На шестом началась специализация, и они попали в разные группы, потому что Липа была тверда в своем стремлении заниматься психиатрией, а Борис хотел стать анестезиологом. Занятия у них теперь проходили порознь, но все свободное время они все равно проводили вместе.

По вполне понятным причинам Липа не торопилась приводить своего избранника домой. Там жили сестры-двойняшки, а вместе с ними нервная и тревожная обстановка. Точнее, Анна тут была ни при чем, невыносимой жизнь делала Ева, но какая разница. И Липа просто старалась поменьше бывать дома.

Единственным человеком, с которым она хотела бы познакомить Бориса, была мама, но и той дома практически никогда не было, потому что мама колотилась на две ставки, обслуживая два детских участка. Она в одиночку поднимала трех молодых девиц, и, видит бог, это было непросто.

В дом к ним Борис пришел спустя три года, когда Липа уже была интерном в психбольнице и попала под влияние своего обожаемого Франца Яковлевича Лагранжа. Ему первому она рассказала про то, почему пришла в профессию, к нему правдами и неправдами впервые привела на консультацию Еву, и от него услышала, что девушка, по его мнению, совершенно здорова.

– Акцентуации характера и вызывающее поведение не есть признак душевной болезни, – она и сейчас слышала рокочущий голос старого профессора. – Твоя сестра просто отчаянно пытается привлечь к себе внимание и завоевать вашу любовь. Она задыхается без любви, понимаешь, девочка. Есть такие люди, которым любовь нужна как воздух, как вода, как ежедневный сон. Без нее они задыхаются, засыхают и рано или поздно умирают.

Липа тогда впервые за много лет позволила себе немного расслабиться. Лагранжа она уважала настолько, что сомневаться в его словах ей даже в голову не пришло. Ей стало стыдно за дистанцию, которую она держала с близняшками, и она решила отметить свой день рождения в семейном кругу, пригласив домой друзей.

Мама обрадовалась, Анна скривилась, Ева… Ева проявила неожиданный энтузиазм: помогала готовить еду, накрывала на стол, была весела и оживленна в компании и, как ни странно, очень прилично вела себя за столом, никому не нагрубила и не устроила скандала. Липа была ей страшно благодарна, но ровно до следующего утра.

На следующее утро выяснилось, что Ева, сразу после праздника улизнувшая из дома, отправилась провожать гостей. Точнее, не всех гостей, а только одного Бориса. Они прогуляли по летним улицам всю ночь, и к рассвету Борис понял, что любит вовсе не Олимпиаду Бердникову, а ее сводную сестру Еву.

Липа до сих пор не совсем понимала, почему Ева так поступила. Не могла же она не видеть страданий Липы, ее уязвленного самолюбия, расплавившейся в горниле страстей гордости, ее слез. За следующий месяц Липа похудела на двенадцать килограммов, но Еву, казалось, это совсем не трогало. Она порхала как мотылек, она была вся в своей внезапной любви, первой, юношеской, горячей и страстной.

Если бы ей пришлось каждый день видеть в квартире влюбленную счастливую Еву с лихорадочно горящими глазами, Липа бы, наверное, не выдержала. Но спустя месяц Ева и Борис поженились, и восемнадцатилетняя разлучница переехала жить к мужу и его родителям. Липа страдала так, что профессор Лагранж даже назначил ей курс капельниц, во время которых он сидел рядом с лежащей на кушетке Олимпиадой и разговаривал с ней «за жизнь». Именно Франц Яковлевич тогда оттащил ее от той грани, за которой начиналось настоящее безумие.

Как врач, Липа отдавала себе отчет в том, как близко подошла к этой грани. Бушевавший в ней жар опалил тело и душу, и она знала, что возврата к себе прежней нет и никогда не будет. Но выжила, выстояла, сохранила разум. И за это она была профессору очень благодарна.

Стукнула дверь кабинета, и Липа вздрогнула, вынырнув из своих мыслей. Господи, как она могла так забыться, чтобы позволить себе опять вспомнить прошлое, которое так мучительно выдирала из себя. Прошлое не сдавалось, обвивало мощными корнями сердце, выстреливало семенами в мозг, заполняя все собой почище баобабов из сказки про «Маленького принца».

– Мечтаешь или расстраиваешься?

На пороге стоял Стас. Верный добрый Стас, надежный друг, прикладывающий неимоверные усилия, чтобы, наконец, перейти в новое качество. Если бы Липа могла доверять хотя бы одному мужчине, то обязательно ответила на его чувства. Вот только доверия не было, и повторения оставшейся в прошлом, но не забытой боли она не хотела.

– Ни то и ни другое, – ответила она и через силу улыбнулась. – Вспомнила про Егора нашего. Он выжил и это так хорошо, правда?

– Конечно, хорошо, – убежденно сказал Крушельницкий. – Ты не переживай, я разговаривал с нейрохирургами, они сказали, парню точно ничего не угрожает. У него еще память не полностью вернулась, но прогресс наметился, и скоро его можно будет допросить.

Ему показалось, или Олимпиада немного напряглась.

– Зачем его допрашивать? Можно подумать, он видел, кто перерезал ему тормоза. Если бы видел, ни за что бы не сел в машину, – сказала она нервно.

– Липа, – Стас обошел стол, присел на край и взял ее за руку, – поужинай со мной в ресторане сегодня. Пожалуйста.

Олимпиада попыталась вырвать пальцы, но он держал ее крепко, не давая освободиться.

– Я с дежурства сегодня, – тихо сказала она. – Практически не спала всю ночь, поэтому вечером мечтаю добраться до кровати и выспаться. Извини, Стас. Но с рестораном сегодня не получится.

– Тогда завтра. – Крушельницкий не собирался сдаваться просто так.

Она так ему нравилась, что даже дыхание перехватывало. В этой женщине ему казалось прекрасным совершенно все: и белая кожа, такая тонкая, что через нее просвечивали сосуды, и легкая синева под глазами, от усталости, и скрученные в тугой узел волосы, густые, но уже начинающие седеть. Олимпиада Бердникова принципиально не красила голову, но седина удивительным образом шла ей, не старила, а, наоборот, молодила ее тонкой лепки лицо.

– До завтра еще надо дожить. – Ей все-таки удалось вытащить руку, и она украдкой пошевелила слипшимися пальцами, хватка у Стаса была крепкой.

В дверь постучали, и Стас нехотя отошел в сторону, чтобы не ставить Олимпиаду в неудобное положение. В любой ситуации он в первую очередь был джентльменом. И Липа это в очередной раз оценила.

В кабинет вошли сыщики Лавров и Зубов. Липа чуть заметно вздрогнула, как будто не ожидала от их визита ничего хорошего. Крушельницкий снова мимолетно удивился, и его удивление, так же как и ее тревога, не укрылись от наметанного сыщицкого глаза.