концепциями феминизма, дающими женщине свободу выбора во всем, что предписывает ее биологический пол.

Сюзанна была матерью, а я какое-то время – ее ребенком. Нильс просто хотел, чтобы она стала наконец-то счастливой. Ее чувство неполноценности делало несчастным и его, потому что он очень любил свою жену.

Эдлеры были хорошими людьми. С такими не должны случаться несчастья. Они платили налоги, ходили в церковь, держали слово. Помогали бескорыстно, верили в лучшее в людях. Священник объяснял ее бесплодие промыслом Божьим. Нильс, будучи в глубине души менее религиозным, злился и в сердцах говорил, что если Творцу удалось непорочное зачатие, то в чем сложность наградить другую дочь Евы дитем естественным способом?

«Богу даже делать ничего не надо, я все сделаю!» – кощунствовал он, а Сюзанна шикала на него и качала головой.

Дело было и не в Нильсе.

Это ее чрево – мертвое.

Там не приживется ни одно семя, на ее земле не будет цветущего сада. Она родилась с этим изъяном, с ним и умрет. И если это наказание, в чем его смысл, если она не знает за что?

Эдлеры были несчастными людьми. Ничто их не радовало. Их особняк состоял из сплошного эха. Рыбы в аквариуме молчали. За окном менялись сезоны, и время Сюзанны уходило. В их мире существовали только они, но пустота оказалась больше их двоих.

Они не сразу решились на усыновление. В нем им, людям добрым и непредвзятым, все же чудилось что-то противоестественное. Но с каждым годом оно казалось единственным возможным решением.

Эдлеры рассуждали здраво: даже если они не смогут ощутить в чужом ребенке своего, по крайней мере дадут одному обделенному человеку шанс на жизнь, которой заслуживают все.

«Он никогда не будет нелюбим. Он никогда не почувствует себя чужим в нашей семье», – договорились они и отправились в другую страну, где несчастье было нормой.

В некотором роде они подошли к усыновлению с позиции благотворительности. Вместо зажиточной Германии решили искать дитя в стране, где годами запрещали делать аборты, ибо «плод принадлежит обществу»[19].

Я родилась, когда режим пал. Тогда в прессу других стран стала просачиваться правда о жизни румынских сирот. Что мы там же, где душевнобольные и инвалиды. За чертой институционального пренебрежения, в домах изгнания.

Своих родителей я не знаю. Никогда не хотела их найти или судить за их поступок. Они жили в скверные времена. У женщины, родившей меня, не было выбора. Оказывается, аборт – важный элемент экономического контроля. Запретите его, и все рухнет от перенаселения, голода и нищеты.

Поэтому благородные Эдлеры попали куда надо. Они много путешествовали по Румынии, смотрели, как живут люди, посещали приюты и холодели от ужаса. Когда они приехали в Поприкань, то уже знали, чего хотели. Аттракцион ужасов для благообразной западной пары затянулся, и его нужно было прекратить, взяв с собой хотя бы одного ребенка.

Так мы и повстречались.

Все советовали Эдлерам брать младенца, чтобы адаптация прошла для обеих сторон максимально безболезненно. Мудрый совет, которому они не последовали.

Когда я стала старше, Сюзанна рассказала, что впервые увидела меня в углу комнаты: я сидела одна и сосала пустую грязную ложку. В тот момент она поняла, что я без нее не справлюсь.

«Ты смотрела сквозь меня, стены, вообще сквозь все… Я так хотела, чтобы ты увидела, что вокруг тебя есть много хорошего…»

Мне решили подарить зрение. А с ним и целый мир.

Но я все равно их не видела, хотя оба глаза были в норме. Четырехлетняя девочка, которую они удочерили в спешном порядке, страдала аутизмом.

Меня привезли в Германию и стали хорошо кормить. Я отъелась, но по-прежнему не говорила и не реагировала на людей. Врачи разводили руками и утверждали, что аутизм – феномен малоизученный. Его наличие у меня объясняли защитной реакцией, следствием раннего сиротства.

«Ребенку нужен эмоциональный контакт в так называемый сензитивный период, первые два года жизни… У нее этого не было. Но чем раньше такие дети попадают в благоприятную эмоциональную среду, тем больше шансов компенсировать нанесенный урон…»

Где я была? Между какими звездами витала? Или же я никуда не уходила из приюта в Поприкани? Часть меня все еще сидит там в темном углу, с пустой ложкой во рту. Я погрузила осознаваемую часть себя в особенное место, тропа возникла внутри меня. И когда я поняла, что уже ничего не чувствую, расслабилась и предпочла забыть путь назад.

Сюзанна не сдавалась. Она испробовала все. Ночью она уходила от Нильса ко мне, и мы спали в обнимку. Год спустя что-то сдвинулось. Я хорошо помню этот момент. Пробуждение посреди ночи в кольце теплых рук. За окном барабанит дождь, но кто-то держит меня очень крепко.

Мое возвращение было для Эдлеров праздником. Они завалили меня ненужными игрушками и постоянно заглядывали в мои глаза с радостными лицами. Им нравилась моя реакция. Настороженное движение зрачка. Выражение осмысленности. Мимика. Это был контакт с внеземной цивилизацией для нас всех.

Врачи, обследовавшие меня, на этот раз не нашли никаких отклонений в развитии. Я быстро училась взаимодействовать с людьми вокруг.

Но я по-прежнему не говорила. Несмотря на это, к шести годам уже прекрасно понимала немецкий и продолжала реагировать, если ко мне обращались по-румынски. Могла читать. Но предпочитала молчать.

Сюзанну радовало все. Она носилась со мной как наседка, и я ее любила больше, чем Нильса. Нильс вел себя как добрый дядюшка, которому важно, чтобы я подавала признаки жизни и улыбалась. Я никогда не упрекала его в этом. Возможно, он хотел ребенка из-за Сюзанны.

Но спустя год отмерзла и эта часть меня. Я начала говорить. Мало и сухо, отмеряя слова с необъяснимой жадностью, точно беднея в тот момент, когда они слетали с губ. Но и это был прогресс. Меня записали в нормальные и отдали в школу.

Темноволосая девочка с явной печатью восточноевропейских генов плохо сочеталась с бледными Эдлерами. Они не скрывали, что удочерили меня, и произносили это без стыда. Но среди других родителей пошла молва, а что на языке у старших, то и у младших. Только они говорят все в лицо, не заботясь о правилах приличия. Для детей ведь все короли – голые.

«Правда, что тебя на помойке нашли?» – спрашивала Биргит, главная заводила.

Я предпочитала молчать и даже не смотреть на нее. Она была новым существом в моем мире.

Другая девочка.

С рождения живущая в любящей семье. Не знавшая иной жизни. И от этого более совершенная в моих глазах. Она была оригиналом, а я жалкой