копией, сделанной в стране с дешевой рабочей силой. В некотором роде так оно и было: бюджетное массовое производство не только на товары потребления распространяется.

«Скучаешь по настоящему дому?»

Я хранила тишину.

«В нашей мусорке примерно так же. Можешь садиться в нее в любое время!»

Джокер спрашивал, откуда в детях зло. Приносит ли его ветер или же оно изначально в нас? Что, если не бывает безгрешных детей? Но есть самоконтроль, воспитание, социальная среда. Вот настоящие регуляторы зла.

Биргит, наверное, не была злой. Просто глупой, а ее родители – расистами, принадлежащими к прослойке консервативных бюргеров. Она постоянно подходила ко мне с такими вопросами под хохот подружек на заднем плане, наблюдавших за нашим взаимодействием.

Она спрашивала и сама отвечала. Но однажды сказала непростительную вещь.

«Знаешь, почему ты тут, Санда? Потому что твоя семья тебя пожалела. Жалеют тех, у кого ни фига нет. У твоей матери никогда не будет своих детей, ее жалеют другие. Он взяла тебя, чтобы быть как все!»

Удивительно, сколько точных, недетских мыслей высказала одна безмозглая девочка. До них она не могла сама додуматься.

Но Сюзанну оскорблять было нельзя. Я могла позволить Биргит измываться над собой сколько ей влезет, но не над человеком, который вложил в меня столько сил и надежд. У моего удочерения мог быть миллион подтекстов, и мне не хотелось их читать. Моя приемная мать была заранее за все прощена. Я старалась быть хорошим плацебо для нее, потому что многое понимала через ее молчание, чрезмерную заботу и выражение глаз.

Я укусила Биргит в район плеча. Это был бросок без переходов. Просто вцепилась в нее, а челюсть сомкнулась сама. Очень быстро рот наполнился кровью, затем вкусом плоти, от которой начало тошнить, но зубы разжимать было нельзя. Ни в коем случае.

Нас растаскивали двое учителей, причем оба мужчины. Биргит ревела и брыкалась, а я могла вывихнуть себе челюсть, если бы не отцепилась. Наконец нас растащили. Мой подбородок был залит ее кровью, и я еще долго отплевывалась. Биргит отправили к врачу.

Меня чуть позже тоже, но к другому. К детскому психиатру.

Этот случай разбил Эдлерам сердце. В глубине души они всегда боялись, что из меня полезут чудовища.

Сюзанна никогда не узнала, из-за чего я напала на Биргит. Пара девочек неохотно подтвердили, что дело было в травле. Но слова Биргит никогда не дошли до Эдлеров, и я была рада этому. Меня перевели в другой класс и приписали посттравматическую агрессию. Психиатр жарко объяснял моим приемным родителям, что я воспроизвожу удачные схемы защиты.

«В приютах, к сожалению, часто наблюдается подобное поведение, так как дети не знают, как иначе себя защитить. У них нет сил, оружия, авторитета, и они используют, что есть. Ногти, зубы, кулаки. Сработал рефлекс».

Время в Поприкани почти не сохранилось в моей памяти. Но знаю откуда-то, что там я никого не кусала. Я просто отсутствовала. Возможно, это меня кусали. И били. И еще бог знает, что там творилось. Лучше не помнить.

После этого случая я участвовала еще в нескольких девчачьих драках с выдиранием волос. Зубы больше не пускала в ход. Мне это запретили. Но я хотела себя защищать. Настолько, что иногда нападала первой.

Психиатр и Эдлеры твердили, что я должна контролировать свою агрессию. Уверена, что по-своему я выучила этот урок: контроль превратился в мою идею бога.

Настоящей защитой стало отшельничество. Только так получилось не вредить другим. Но ощущение невидимой угрозы никуда не ушло. Мне кажется, я родилась с ним. Моя жизнь проходила в предчувствии великого, неотвратимого несчастья. В день, когда оно наконец-то свершится, я стану счастливой. Мне больше нечего будет бояться.

Были и другие выводы. Например, изучив простейшие арифметические операции в школе, я поняла, что чем больше имеешь, тем больше можешь терять. Все данное мне ощущалось взятым взаймы, но я невольно сживалась с каждой частью нового мира. Эдлерами, их домом, даже гадкой школой. Ощущением мокрой земли под ногами, шорохом чистой постели. Парком, небом, соседской собакой. Всем, что мой глаз мог объять без страха. Когда начнется уменьшение, что останется от меня, ведь я уже во всем, что вокруг?

Разгадка дилеммы оказалась простой и гениальной: ноль уменьшить нельзя. Ноль – это абсолют. С ним уже ничего не сделаешь.

Но я еще не была готова стать нулем. Я нашла другой способ справиться со страхом. Стала кусать себя до крови. Мне хотелось отдать что-то своему страху, только тогда он меня оставит. Это был почти ритуал.

В тот же год атмосфера в доме начала меняться. Сюзанна слегка от меня отдалилась, и они постоянно что-то обсуждали с Нильсом, выглядя взбудораженными и опасливыми. Я внимала их голосам и понимала: что-то грядет. Почему-то ночью в тишине комнат я слышала биение еще одного сердца. Крошечного, скрытого во тьме. Нас было четверо. В этом доме появился кто-то еще.

И он слышал меня тоже.

Сюзанна сообщила мне о своей беременности на четвертом месяце. Я и так заметила увеличение ее живота. А когда она приходила полежать со мной перед сном, присутствие нового существа ощущалось в невероятной близи всеми волосками на коже.

Мы были очень счастливы. Нильс, Сюзанна, я. Я была рада за них, видя, что они ждали этого события годами. Невероятным стало обычное зачатие, вот чудеса. Они проживали каждый день беременности как праздник. Обо мне всё так же заботились, однако я чувствовала, что плацебо свою роль выполнило. Меня начинает вытеснять что-то настоящее.

Но я уже говорила. Первенство – условность. Точка отсчета – относительное мерило. Пускай Родика приходит. Ее так ждут. Это самый желанный гость в доме Эдлеров.

Незадолго до родов я испытывала странное чувство: как будто наш дом становится темнее. В моих глазах отражался свет ламп, но вокруг смыкалось кольцо черноты. По ночам, на грани сна и яви, слышался легкий топот детских ног. В тенях чудился образ без лица, но с живыми, пытливыми глазами. Они жадно глядели на наш мир откуда-то с другой стороны. Иногда я ощущала этот взгляд на себе.

Она родилась в начале ноября. Эдлеры хотели назвать ее Аннабель, но Родика не дала им этого сделать. Она плакала как заведенная, когда они терзали ее этим именем, и затихала только в моих руках. Стоило назвать ее Родикой – разливалась тишина. Эдлеры ничего не понимали. В итоге решили назвать ее так, как нравилось ей.

Немцы окрестили родную дочь румынским именем. Неслыханное дело. Соседи даже телевизор перестали смотреть: мы стали их