Я сердито фыркаю.

Я немного смягчилась.

Я смеюсь.

Ох, совсем забыла про Говарда. Я переключаю диалог – не готова я сейчас отвлекаться на соседей из Хэмли.

Улыбаясь, я набираю ответ.

Я бросаю взгляд на часы, нетерпеливо барабаня по рулю школьного микроавтобуса. Рядом сидит Никола, новая и единственная клиентка моего бесплатного такси для пожилых жителей Нарджила. Ей, должно быть, не меньше девяноста пяти – никогда не видела столько морщин на одном лице, хоть седины в каштановых волосах совсем мало, и брови у нее просто великолепные – густые и торчат во все стороны, как у чудаковатого профессора. Во время наших поездок она выдает сложносочиненные и абсолютно необоснованные суждения о каждом встречном водителе. Она очень груба и абсолютно уморительна. Я сообщила Би, что у меня новая лучшая подруга.

Словом, Никола стара, остра на язык и еще, как оказалось, страшно одинока. В первую встречу она сказала, что знать не знала, что такое быть одной, пока четыре года назад не умер ее муж. Теперь же она днями, а то и неделями не видит других людей. Ничто не может с этим сравниться, говорит она, это своего рода безумие.

Я несколько дней искала повод вытащить ее из дома и решила позвать на игру в бинго. Уж если мама согласилась, хотя мы толком не разговаривали последний год и два месяца. В общем, вместе веселее.

– Что такая смурная? – Никола смотрит на меня с подозрением.

– Все нормально.

Она многозначительно молчит.

– Это из-за моей мамы. Мы с ней не особо ладим. А еще она опаздывает.

Я вновь смотрю на часы. Мама ходит на йогу в Таунтингеме и попросила забрать ее после занятий, хотя мне было совсем не по пути. Я изо всех сил стараюсь сдержать раздражение.

– Поссорились?

– Вроде того.

– Жизнь слишком коротка, чтобы ругаться с матерью, вот что я скажу.

– Она не дала уговорить сестру на лечение от рака, которое могло бы ее спасти. И теперь моя сестра мертва.

– Боже…

В этот момент дверь микроавтобуса открывается, и мама забирается внутрь. Я с содроганием понимаю, что она все слышала – окно со стороны Николы полностью опущено.

– Лечение?! Спасти?! Ты о чем это, Лина?!

Я слышу ярость в ее голосе, и мой желудок сжимается. Она не разговаривала со мной таким тоном уже много лет.

– Я тебе показывала. – Я сжимаю руль и не оборачиваюсь. – Исследование в американской клинике, я приносила тебе брошюру…

– Ну да, было дело! То самое лечение, которое не рекомендовали врачи Карлы. О котором все говорили, что оно не сработает и только продлит муки…

– Не все.

– Ах, точно, все, кроме американского врача, который обобрал бы нас до нитки ради ложной надежды!

Хлопнув по рулю, я резко разворачиваюсь. Мамины щеки побагровели, на груди появились красные пятна. Я чувствую надвигающуюся волну страха. Столько раз представляла этот разговор, и вот он случился.

– У нее был шанс! Ты всегда говорила, что Коттоны не сдаются. Но ты позволила Карле сдаться в самый важный момент.

Никола покашливает. Смущенные и прерванные на полуслове, мы смотрим в ее сторону.

– Никола Алдерсон. Будем знакомы, – представляется она маме.

Она словно проткнула пузырь, надувшийся вокруг нас, и мы обе выдыхаем.

– Ой, здравствуйте. – Мама садится в кресло и пристегивается. – Мне очень жаль, что вам пришлось все это выслушать.

Я молча смотрю на дорогу. Сердце грохочет, горло сдавило. Мы уже опаздываем за остальными игроками в бинго, так что я поворачиваю ключ в замке зажигания и сдаю немного назад. Прямо в парковочный столбик.

Столбик, мать его! Я же видела его! Даже подумала про себя: «Когда будешь отъезжать, не забудь о столбике, который находится вне зоны видимости».

Долбаный столбик!

Я выхожу из машины и в ужасе закрываю лицо руками: на бампере красуется глубокая вмятина.

– Хотя, знаешь, хватит с меня! – говорит мама, выпрыгивая из фургона и с грохотом захлопывая дверь. – Надоели мне эти разговоры. Извините, Никола, но мы еще не закончили.

– Да ничего, ничего. Я, пожалуй, закрою окно.

– Как у тебя вообще язык поворачивается говорить, что я погубила дочь?!

Моя голова занята помятым бампером.

– Мам, я…

– Ты ни черта не видела! Это я была с ней рядом изо дня в день. – Мамин голос становится все выше. – Приступы и поездки на скорой, бесконечная изнурительная рвота, дни, когда она была так слаба, что не могла дойти до туалета. Она храбрилась, когда вы ее навещали. Ты ни разу не видела ее в по-настоящему тяжелый момент.

Сдавленно охаю. Мне действительно больно от этих слов.

– Я хотела проводить с ней больше времени! Я готова была уйти с работы, но ты же знаешь, что Карла была против! Мама, ты же знаешь… – Глаза щиплет, вот-вот хлынут слезы.

– Зато я была с ней рядом все время! Я чувствовала то же, что и она. Переживала ее боль. Она же моя дочь!

Мама щурится, и взгляд ее кошачьих глаз меня пугает. Она не дает мне и слова вставить. Слова льются из нее надорванным и истеричным голосом, совсем не похожим на мамин.

– Ты поэтому нас бросила? Вычеркнула из своей жизни? Решила наказать меня? Считаешь, что я недостаточно сделала для Карлы? Тогда позволь мне сказать тебе кое-что, Лина. Ты представить себе не можешь, как сильно я хотела, чтобы твой американский врач оказался прав. Если бы был хоть какой-то способ спасти мою маленькую девочку, я бы им воспользовалась. Но лечение не помогло бы. И ты, Лина, это знаешь. – Ее щеки мокрые от слез.

– А вдруг помогло бы, – говорю я, закрыв лицо руками. – Мы же не знаем.

– И что за жизнь была бы у Карлы? Она сама решила отказаться от лечения.

– Да плевать, сама или не сама! – кричу я, стискивая кулаки. – Она сдалась! И ты сдалась! Ненавижу вас за это! Да как ты вообще смеешь упрекать меня, что я вас бросила?! – Эмоции кипят и бушуют внутри меня, и на этот раз я не пытаюсь их подавить. – Ты развалилась к чертям! Все было на мне: похороны, документы, а ты не могла собрать себя в кучу! Так что не надо рассказов, как я тебя бросила. Где ты была, когда я потеряла сестру?! Где, чтоб тебя, ты была?!