— Где Штольц? — спросил Август и, сев на кровати, уткнулся лицом в ладони. В очередной раз пришла и принялась точить его голову гаденькая мысль о том, что не стоит горевать о недостижимом, утопать в боли и грехе, смотреть на свое безнадежное чудо и понимать, что оно никогда твоим не будет — можно просто взять веревку, перекинуть ее через балку, и все тогда закончится.

— Его вчера Жан-Клод увел, — ответила Присцилла, и Август невольно отметил, с какой мечтательной улыбкой она назвала Моро по имени. — Дальше я не знаю. Хочешь кофе?

— Нет, — буркнул Август. Сегодня новый год, и он встречает его с разбитой физиономией и душой, изувеченной напрасными мечтами и тоской. — Я пойду, Прис, спасибо, что приютила. С наступающим.

Присцилла обернулась к нему и одарила обворожительной улыбкой.

— Подлечи нос, — посоветовала она с той заботой, с которой может говорить только жена со стажем и неуходящей любовью. Но, конечно, Присцилла не могла любить Августа. Шлюхам положено любить только деньги клиентов.

Свежий утренний воздух взбодрил его. Подняв воротник пальто и сунув руки в карманы, Август побрел в сторону черной громады собора, похожей на рыбью кость, застрявшую в глотке низкого неба — просто так, чтобы куда-то идти. Возвращаться домой не хотелось, идти в анатомический театр — тем более. Город еще спал, вокруг фонарей кружили редкие снежинки, и наступающий новый год манил запахом хвои, апельсинов и надежд. Площадь возле собора была пуста: даже дворники еще не выбрались из теплых кроватей, чтобы чистить снег — но в открытые двери Август увидел крошечные огоньки свечек и услышал чьи-то далекие шаги.

Он и сам не понял, как, ведомый непонятным теплым чувством, поднялся по ступеням и вошел в темную пещеру храма. Никого, только в исповедальной кабинке горела свеча в красном стаканчике — знак того, что священник готов к исповеди. «Ну конечно, — напомнил себе Август. — Последний день нового года, скоро сюда повалит народ, чтобы не тащить грехи в счастливое завтра». Он прошел в кабинку, пахнущую воском, ладаном и старыми книгами, и, опустившись на скамью, негромко сказал:

— Простите меня, я согрешил.

Первым же его желанием после этих слов было подняться и убежать. Прочь, прочь отсюда! Незачем выплескивать из души грязь, незачем обнажать себя перед невесть кем, да он и не верует, в конце-то концов! Священник задул свечу, и кабинки погрузились в тихий сумрак. Исповедь началась.

— В чем же твой грех, дитя мое?

Это было сказано так тепло и проникновенно, так искренне, что Август поежился от этого тепла — должно быть, так святая вода действует на бесов. Он закрыл лицо ладонями и признался:

— Мой грех в том, что я полюбил. Той любовью, которая проклята богом, которая сгубила древние царства. Я согрешил этим, и мне нет прощения.

Священник вздохнул, и Августу послышалось понимание и сочувствие. Он вдруг осознал, что не один, что его смогут поддержать несмотря ни на что.

— Мне очень плохо, — признался Август. Сейчас, в полумраке, ему казалось, что в соборе больше никого нет, и он просто говорит сам с собой. — Это невыносимо, Господи, это просто рвет меня на части. Я всегда знал, что дрянь и сволочь, но чтобы настолько…

Он с горечью рассмеялся и, откинувшись на спинку скамейки, подумал: Господи, пожалуйста, пусть я проснусь, и все это окажется сном. И ничего не будет.

— Вот представь, дитя мое, что есть два мнения, — произнес священник. — Твое и Господа Бога. Какое мы должны принять?

Август неопределенно пожал плечами. В отличие от бога, он хотя бы существовал. Внутренний голос напомнил, что мгновение назад Август вполне себе искренне молился этому самому несуществующему богу, только что на колени не валился.

— Наверно, Господа, — предположил он. Густая темная тень в соседней кабинке дрогнула — священник утвердительно качнул головой, и Августу почему-то показалось, что он улыбнулся.

— Господь наш сказал апостолу Теодору: нет среди Моих созданий дурных, нет злых, нет тех, от которых Я отвратил бы лицо. Значит, ты какой? Ну-ка, скажи мне, не стесняйся.

Август провел ладонью по щеке и удивился тому, что кожа там влажная. Кажется, совсем недавно Штольц говорил ему что-то похожее. Ты не дрянь, ты просто хочешь казаться дрянью.

Что-то сжалось в подреберье.

— Хороший..? — предположил Август и удивился своему голосу. Он, язвительный и циничный вольнодумец, просто не мог говорить настолько растерянно.

— Конечно, — ответил священник. — Ты хороший, дитя мое. Но вот в данный момент ты придурок, и давай разбираться, что здесь не так.

Август озадаченно покосился на перегородку, отделявшую его от священника. Надо же, в исповедальне вставляют крепкое словцо. А при святом причастии наливают вина. Возможно, надо заходить сюда почаще.

— Этот мужчина, — продолжал священник. — Что в нем тебя привлекло? Что в нем есть того, чего нет в остальных?

В голове поселилась звонкая пустота. Вспомнилась музыка, которая выплывала из-под пальцев Штольца, обрушивалась на клавиши и врывалась в душу, чтобы обнажить ее. Это было больше любого чудо и сильнее любой магии, это и было той иглой, которая пришивала Августа наживую к тому, кто никогда не разделит его жизнь. Об этом даже думать было больно.

— Он гений, — просто сказал Август. — Его музыка забрала меня… у меня. Я бы отдал ему все, душу бы отдал, если бы она у меня была. Так получилось, что мы очень много пережили вместе, и это нас сблизило. И еще он ко мне добр, хотя видит меня насквозь. Наверно, это главное.

— Гений? — переспросил священник. — Дитя мое, возможно, ты путаешь искреннее уважение и почитание с любовью? Мы ведь любим наших друзей и наставников, но в этой любви нет греха, это светлые чувства, отблеск Божественной силы.

Август криво ухмыльнулся. Он любил своего друга Говарда и искренне уважал господина Густава из библиотеки, но это было совсем другое дело, и Август не путал эти чувства.

— Знаете, святой отец, когда-то я прочитал такую фразу, — сказал Август. — Любить это значит хотеть касаться. Я не знаю, как лучше объяснить, но если бы я смог полностью соединиться с ним, раствориться в нем, то это было бы для меня высшим счастьем. И от этого мне так стыдно и горько, что я не хочу жить. Знаете, я уже который день примериваю веревку к балке.

Он угрюмо замолчал, понимая, что наговорил много лишнего, и лучше было бы вообще не приходить сюда. Августу казалось, что он видит, как непонимающе хмурится святой отец. Все люди как люди, ходят с нормальными грехами — изменами и пьянством, а тут повезло с утра пораньше.

— Ты желаешь его, как желают женщину? Это зов плоти? — осторожно поинтересовался священник.

— Да вы что, рехнулись? — взорвался Август. — Я не об этом!

Ему почудилось, что из-за перегородки донесся облегченный вздох.

— Дитя мое, ты запутался в себе, — спокойно ответил священник. — Я бы сказал, что в твоей любви нет греха. Ты просто не сталкивался с таким сильным чувством раньше, потому оно и пугает тебя. Святой Филитет назвал бы твою любовь пусть и страстной, то есть глубокой и эмоциональной, но и добродетельной, тем искренним теплом, которое соединяет настоящих друзей.