Исольда» – «Моя кафедра» – «Оглядываясь назад, видишь» – «Ваша книга конфискована» – «Не знаю, как историки будут описывать 1937 год» – «Я писала для него свою автобиографию»

Приступив зимой 1948/49 года к давно задуманному плану – заполнить лакуну в описании своей жизни, от поступления в университет в 1917/18 учебном году до начала войны в 1941‐м, – Фрейденберг выполнила эту задачу в поразительно короткий срок: за несколько месяцев она написала текст, который в машинописи составляет более тысячи страниц (тетради № III–XII)68. Одновременно она продолжала хронику текущих событий (в тетрадях № XXXII–XXXIII). Она писала очень быстро, копируя свои юношеские стихи и полюбившиеся афоризмы, вкладывая в тетради документы и обширные письма того времени. Сначала работа была мучительной:

С каким трудом села я за описание своей научной биографии. Казалось, сил моих – не хватит. Я встала от стола в изнеможеньи тела и духа. Прошлое мне не дается. Заставить себя войти в него и снова пережить было для меня почти неосуществимо. Впечатлительная, со слишком живым воображеньем, я ходила с переполненным ушедшими образами сердцем, обливаясь холодным потом, изнуренная противоестественной некромантией (XXXII: I, 27).

Постепенно она втянулась в писание: «Но вскоре мир образов осилил меня и искоренил мое в нем присутствие. Мной овладело сладостное ощущение повторной жизни с мамой и с наукой, сновиденье истории» (XXXII: I, 27). Но если ею и владело ощущение возвращения прошлого, присутствие себя, какой она была в настоящем, вполне ощутимо в части записок, посвященных «повторной жизни».

Фрейденберг описывает моменты прошлого ретроспективно, в отношении к настоящему и к другим моментам прошлого. Так, ее биография между 1917 и 1941 годами ориентирована на главный опыт жизни: блокаду. События дня – разгром университета – также подспудно присутствуют в ее повествовании о прошлом.

В этой главе мы приведем лишь немногое из обширной хроники жизни Фрейденберг в 1917–1941 годах, ее «научной биографии», показывая при этом сюжетную канву этой части записок и ее особую временнýю структуру.

«Я поступила в Петербургский университет» 69

Фрейденберг начинает рассказ со своего первого университетского года:

Я поступила в Петербургский университет. <…> Стояла осень 1917–18 учебного года. Университет еще имел старый вид. Знаменитые старые профессора читали открытые публичные лекции. <…> Революция породила вольность. Интеллигентная публика свободно слушала, кого хотела. Никакого бюрократизма еще не было: ведь я пишу при Сталине… (III: 1, 1)

Революция открыла двери в университет и женщинам, и Фрейденберг хорошо сознает, что до революции у нее такой возможности не было.

Поступила вольнослушателем, «не имея никаких помыслов о науке или профессии»: «Это был монастырь духа, величайшее и чистейшее отдохновенье от плотской жизни с ее аффектами и страстями» (III: 1, 1). Она пришла в университет, «разбитая бурями пережитого» (III: 1, 2). Пришла элегантно одетой молодой дамой, «в черном платье из тугого шелка». «На голове я всегда носила маленькую черную шляпку с веночком из бархатных темно-красных цветов…» (III: 1, 6).

Вскоре она уже училась «по-настоящему», по отделению филологии. «Литература – это было мое „я“» (III: 1, 2). Фрейденберг начала университетское образование в возрасте двадцати семи лет, хорошо начитанным человеком; она владела несколькими языками и много путешествовала по Европе. Она подробно описывает лекции профессоров и «величайшие романы духа» – «взаимо-проникновенье» в отношениях с учителями (III: 2, 15). Подробно и страстно описывает своих учителей. Большое место среди них занимал А. К. Бороздин (специалист по древнерусской литературе и Библии). Он отвечал «взаимной страстью учителя» на «страсть моего волнения» (III: 2, 14). Бороздин умер в страшном 1918 году (в городе ходила смертельная «испанка»), и ученица ухаживала за ним во время болезни. Ей удалось завоевать доверие и строгого к студенткам медиевиста и фольклориста В. В. Буша. С особенной тщательностью она описывает любовь (как ей сначала казалось, взаимную) к своего первому учителю классической филологии И. И. Толстому и первую любовь к греческой античности: «Моя любовь росла, мои занятия, как любовь, разрастались» (III: 4, 35).

Мать была конфиденткой ее любви к учителю, и в первую ночь после того, как Фрейденберг узнала о его женитьбе, она «легла к маме, и ее милое, теплое тело <…> лелеяло мое насквозь пробитое сердце» (IV: 12, 103).

Тогда, в августе 1922 года (после женитьбы Толстого), она «подвела итоги» своей любви в длинном лирическом стихотворении, которое целиком приводится в записках (V: 18, 25–30). Сейчас, в 1948 году, она замечает, что, потеряв любовь, «ушла в науку и обрела в ней высшее из возможных счастий, а Толстой остался без семьи, потерял свою жену, пережил смерть <…> молодого своего сына, и обрел счастье в тщеславии, ордене Ленина, автомобиле и чине академика» (V: 18, 31). Жена Толстого, как и мать Фрейденберг, умерла в блокаду, и после войны Толстой и Фрейденберг обменялись теплыми сочувственными письмами, но к тому времени, когда она писала эти строки, конфликты на кафедре вновь разделили их.

Тогда, в начале 1920‐х годов, она дважды решает уйти из университета. Описав эти попытки, она добавляет: «И сейчас, когда я это пишу в 1948 году, под старость, я с трудом преодолеваю эту потребность покинуть кафедру» (III: 8, 61). Но тогда (как и сейчас) она не ушла и нашла новую жизнь в серьезных научных занятиях. Она описывает подступы к науке в мифологических терминах: «Так началось мое новое рожденье из зерна, ушедшего в землю…» (IV: 13, 105)

Петроград в блокаде

Тогда, особенно в годы любви к учителю, Фрейденберг писала стихи, писала легко и быстро, «в жанре лирического дневника» (III: 5, 27). Сейчас она цитирует эти стихи (в большом объеме), добавляя, что стихи «нисколько не отражают той бытовой обстановки», в которой она жила: «Это было время величайших житейских бедствий» (IV: 9, 68). Описание житейских бедствий первых послереволюционных лет – задача ее нынешних записей.

«Страшная вещь революция! Она заменяет одну форму насилия другой, и процесс стаскиванья за ноги одного класса эксплоататоров и водворения другого ужасен» (IV: 9, 68). Написав это, она отмечает, что пишет со своей сегодняшней позиции: «[П]рошлое показывает свое истинное лицо только в будущем, ретроспективно» (она цитирует слова Метерлинка). И поясняет: «Сталин показал истинное лицо революции». Ею владеет сильное чувство: «Я ненавижу государство, власть, политику» (IV: 9, 69).

И тем не менее и в этой части записок она много пишет о государственной власти, применяя – хотя и не так последовательно, как в хронике послевоенных