собой не автобиографический акт, а социально-исторический, – Фрейденберг вновь обращается к событиям на кафедре.

Идет подготовка к «обсуждению» учебника Тронского, причем Фрейденберг полагает, что представители партийных организаций (парторг кафедры Вулих и стоявший за ней Дементьев, представитель райкома партии) готовят оправдание учебника, извиняя даже и ссылки на Веселовского. Она описывает свое выступление на собрании, которое состоялось (как пишет Фрейденберг) 11 ноября 1948 года (XXXII: 3, 62): выступила «очень корректно», сказав, однако, все, «что хотела». Она обосновала, почему методология Тронского (и других членов кафедры) «неприемлема» для нее как ученого:

Своих воззрений я никому не навязываю. Наши расхождения во взглядах – естественное и здоровое явление науки. <…> Мое личное отношенье к плоскостной эволюционной методологии Тронского осталось бы при мне, если б он не взял на себя весной роли моего научного судьи и цензора. При столкновении, в острый политический момент, наших личных взглядов, в обстановке нападения на меня, я считала возможным высказать мое несогласие с проф. Тронским. Тогда я сделала это в резкой форме, назвав метод учебника порочным, а нападки проф. Тронского – диктатом, которому я не желаю подчиняться. Он тогда допек меня (смех). Сегодня я могу сказать то же самое в корректной и товарищеской форме (XXXII: 3, 64–65).

Судя по этому описанию, Фрейденберг кажется, что ее сложная стратегия удалась, и она сохранила и свою научную «честь», и «чувство правды»:

Так я поддержала и свою честь, и чувство правды, выскочив из расставленной мне западни: обсужденье было организовано так, чтоб поймать меня на резкости или трусости, и чтобы поднять меня на воздух как единственного ругателя среди общих похвал – среди голосов «научной общественности» (XXXII: 3, 65).

Она надеется, что своей откровенностью (или кажущейся откровенностью?) она избежала расставленной для нее «западни».

После собрания всем казалось (пишет Фрейденберг), что она потерпела поражение. Она говорит от лица своих врагов:

Я потерпела полное моральное пораженье. Дементьев рассчитался со мной. Учебник Тронского оказывался замечательным, ошибок у Тронского никаких не было. <…> Тем самым представитель горкома партии был прав, дискредитируя меня и поднимая Тронского. Дементьев полностью восстановил свой престиж (XXXII: 3, 66).

Изложив позицию врага, Фрейденберг переходит на свою точку зрения:

Глупцы! Они не подозревали, что я выиграла: зацементировать кафедру, опять сделать Тронского тем профессором, каким он был, стать с ним в прежние нормальные деловые отношения – этого нельзя было сделать иными средствами. Мне казалось невозможным продолжать работу на кафедре, имея Тронского ущемленным. Сколько я ночей не спала, стараясь найти средство, которое избавило бы меня от гнусной роли его «прорабатывателя». Жизнь помогла мне двояко. Но могли ли это понять партийцы, бандиты, вся эта диверсионная сволочь? (XXXII: 3, 66)

Здесь она описывает свою сложную тактику: сохранить свою научную честь, высказав свои легитимные научные претензии к методологии Тронского; избавиться от гнусной для нее роли проработчика; сохранить профессиональные, деловые отношения с самолюбивым Тронским (ради кафедры); и при этом не попасть в западню, расставленную для нее партийной организацией в лице Дементьева и Вулих (ожидавших от нее повторения нападок на Тронского, который, как ей казалось, теперь находился под защитой партийной организации).

Можно ли было реализовать это парадоксальное желание? Достигло ли ее выступление желаемого результата? Боюсь, что мы не можем этого ни знать, ни понять. Опишем только, как об этом говорила сама Фрейденберг, оказавшаяся в отчаянном положении, и заметим, что ей тогда казалось, что – вопреки всеобщему мнению – она победила.

Если в голове Фрейденберг и царила неясность относительно сложных политических интриг на кафедре, она испытывала полную ясность, когда думала об общем направлении карательных кампаний в теоретической перспективе.

Так, она проводит аналогию между своей кафедрой и сталинским государством, с его международной политикой:

В большой международной политике делается то же, что у меня на кафедре. Сталин создал особый аппарат подрывателей, шпионов, особую систему подпольной диверсии, которую нельзя ни охватить, ни определить, ни поймать с поличными. Я не потому описываю ее, что она подтачивает мою жизнь, а потому, что она, так сказать, сверх меня, и есть факт университетский, государственный, исторический.

Полная безыдейность и беспринципность сталинизма наглядно показывает себя в последних событиях на кафедре (XXXII: II, 52).

Согласно ее анализу, скрытая подрывная деятельность, направленная на разрушение сообщества или создание вражды между людьми, есть продукт сознательной сталинской политики, которую нельзя «ни охватить, ни определить». При этом Фрейденберг старается и охватить, и определить работу этой системы, от кафедры, факультета и университета до государства и мирового сообщества, а в масштабе одной кафедры, которой заведует она сама, действие сталинской системы показывает себя наиболее «наглядно».

Она замечает, двигаясь от противного, что описывает эту систему не потому, что она «подтачивает» ее собственную жизнь (хотя следы этого, казалось бы, налицо в страстных и противоречивых описаниях кафедральных конфликтов), а потому, что это есть сверхличный факт («так сказать, сверх меня») – «университетский, государственный, исторический».

Добавим, что происходящее имеет для Фрейденберг и символическое измерение, которое она тоже хочет донести до истории. Это занимавшая ее во все послевоенное время идея жизни в мертвенном состоянии:

Поймет ли историк мертвенность нашего существования? Мертвая страна. Мертвые схемы. Люди с выкорчеванной душой мертво работают и мертво живут (XXXII: II, 48).

Ей казалось, что и сама она мертва.

Фрейденберг фиксирует для истории смену государственных кампаний в области культуры и науки. В октябре 1948 года она отмечает, что одновременно с филологической «шла „биологическая“ волна». «Без знания Мичурина, советского садовода, нельзя было ни лечить зубы, ни заниматься онкологией, историей, филологией, психиатрией» (XXXII: I, 29)62.

Затем она отмечает: «За волной в биологии пошла волна в лингвистике. Марр приравнен к Мичурину, Мещанинов к Лысенке» (XXXII: I, 41).

Фрейденберг начали обвинять в искажении Марра (XXXII: I, 41). (В это время, в октябре 1948 года, Марр еще был героем в сталинском пантеоне.)

С начала 1949 года она пишет синхронно с разворачивающимися событиями, в дневниковой форме (некоторые записи датированы). 1 марта 1949 года: «Сейчас идет кампания линчевания театральных критиков» (XXXII: IV, 80). 6 апреля 1949 года: «По стране идут еврейские погромы, но в „культурной“ форме: кровь тела заменяется кровью сердца. Подвергают опозориванью деятелей культуры, у которых еврейские фамилии» (XXXII: IV, 84)63.

Думая о будущем историке, который «не поймет», Фрейденберг описывает и реакции людей.

Историк не поймет, как население могло выносить подобную систему