Диджей понимал, что это – эффект новых лекарств, но мать в первый раз обратилась к нему напрямую.

Она посмотрела на него и как-то отрепетированно объяснила, что в ее попытках самоубийства, когда он был маленьким, виновата травма.

– Ты уже говорила с терапевтом об аварии? – спросил тогда Диджей.

– Об аварии? – с улыбкой переспросила мать.

– Мама, ты знаешь, что была больна, иногда не могла заботиться обо мне, и я жил у бабушки.

Мать медленно поставила чашку на блюдце и рассказала об ужасном изнасиловании.

Вполголоса она изложила все, как было.

Некоторые фрагменты воспоминаний были леденяще точными, а иные – почти бредовыми.

Но для Давида Джордана картинка вдруг сложилась окончательно.

Мать никогда не показывалась перед ним голой, когда он был маленьким, но ведь он видел ее ноги и поврежденную грудь.

– Я не заявила в полицию, – прошептала она.

– Но…

Он снова вспомнил, как мать поднесла сухую руку ко рту, заплакала и выговорила имя – Карл-Эрик Риттер.

Щеки у него горели, он попытался что-то сказать, но у него в тот день случился самый тяжелый в жизни припадок нарколепсии.

Диджей проснулся на полу от того, что мать гладила его по щеке. Он едва мог поверить, что такое возможно.

Всю взрослую жизнь он досадовал на то, что мать не боролась со своими страхами.

Как ни страшна была автоавария, но мать справилась, выжила.

А теперь Диджей видел, что она сломлена, что ее немолодое тело все еще переживает страх, все еще инстинктивно старается спрятаться, готовое к насилию и боли.

Иногда она чувствовала себя хорошо и жила обычной семейной жизнью, но иногда проваливалась в черную дыру и тогда становилась не в состоянии заботиться о нем.

Диджею было до боли жалко маму.

Понимая, что это бессмысленно, он все-таки выследил Карла-Эрика Риттера, чтобы посмотреть ему в глаза. Может, этого будет достаточно. Может, Диджею даже не придется спрашивать, думал ли Риттер о содеянном, понимает ли, сколько страданий принес.

Пока Карл-Эрик Риттер спокойно жил дальше, мать Диджея из-за пережитого насилия превратилась в испуганного человека с постоянными депрессиями и мыслями о самоубийстве.

Может быть, Риттер станет все отрицать. С тех пор слишком много воды утекло, дело закрыли за давностью лет. Но он, по крайней мере, услышит, что Диджей знает о случившемся.

Так как с чисто правовой точки зрения Риттер не почувствует угрозы, он, может быть, окажется готовым к разговору, дистанцируется от себя прежнего.

В Диджее укрепилась мысль об этой встрече.

Он перевернул фотографию и снова стал рассматривать лицо Риттера.

Давид Джордан понимал, что встреча едва ли принесет облегчение, но чувствовал: необходимо положить конец этим мыслям.

Было уже почти одиннадцать вечера, между высотками у станции метро “Аксельсберг” дул холодный ветер. Давид Джордан пересек площадь, направляясь к маленькой пивной “Эль Бокадо”, где Карл-Эрик Риттер имел обыкновение проводить вечера.

Диджей пытался дышать спокойно – он понимал, что поток чувств может привести к припадку нарколепсии, но таблетка, которую он принял дома, должна не дать ему уснуть еще много часов.

Где-то на площади пьяный кричал на свою собаку.

В застройке преобладали большие облезлые высотки и жилые комплексы из красного кирпича. Весь этот район строился как звено программы “Миллион” – миллион квартир за десять лет.

Диджей обвел взглядом газетный павильончик, парикмахерскую и химчистку, расположенные возле ресторана.

За стеклом магазина поблескивала черная решетка с выцветшей рекламой лотереи “Триссвинст”.

Две женщины лет сорока курили перед парикмахерской; докурив, они затоптали окурки и вернулись в ресторан.

Тяжелая машина проехала по виадуку над площадью, и ветер завертел мусор из “Макдоналдса” вокруг переполненной урны.

Сделав глубокий вдох, Давид открыл дверь и вошел в полутьму и тихий гомон ресторана. Пахло жареным и отсыревшей одеждой. На белых оштукатуренных стенах висели старые лопаты и керосиновые фонари. Зеленый указатель запасного выхода светился над низкими сводами, провода, приклеенные к балкам скотчем, тянулись вниз, к пыльному музыкальному центру.

За столом у входа две пары о чем-то пьяно спорили.

Возле исцарапанной барной стойки под маленьким черепичным навесом несколько немолодых людей пили, разговаривали. На пожелтевшей вывеске было представлено все меню, включая специальное предложение для пенсионеров.

Давид заказал бутылку “Грольха” и заплатил наличными, сделал пару охладивших его глотков и посмотрел на мужчину с хвостом, который пытался показать что-то женщине постарше в своем телефоне.

Мужчина за дальним столиком вытер пену с губ и засвистел, когда его приятель примерил солнечные очки.

Диджей повернулся в другую сторону – и увидел человека, встретиться с которым он пришел.

Он сразу узнал его благодаря фотографии.

Карл-Эрик Риттер сидел в дальнем углу зала, обхватив ладонью пивной бокал с надписью “Фалькон”. Вытертые джинсы, вязаный свитер с дырами на локтях.

Диджей прихватил пиво, протиснулся, извиняясь, мимо столика с очень пьяными людьми и остановился в глубине зала.

– Можно присесть? – спросил он и сел напротив Риттера.

Риттер медленно поднял на него водянистые глаза, но ничего не ответил. Диджей чувствовал, что сердце колотится слишком быстро; на него накатила опасная усталость, бутылка едва не выскользнула из руки.

Диджей посмотрел на свои бледные пальцы, закрыл на мгновение глаза и поставил бутылку на стол.

– Вы Карл-Эрик Риттер? – спросил он.

– Во всяком случае, с тех пор как у меня в последний раз занимали денег на выпивку, – угрюмо ответил Риттер.

– Я хотел бы поговорить с вами.

– Удачи. – Риттер отпил пива, поставил бокал, однако продолжал держать его.

Риттер ел стейк на деревянной доске, возле его пивного бокала лежал кусок хлеба с хлопьями сажи (видно было, что хлебом подбирали остатки картофельного пюре) и половина запеченного помидора. Возле салфетницы стояла рюмка с черными остатками “Френч-Бранка” на дне.

Диджей достал фотографию матери и положил на стол перед Риттером. На старой фотографии матери было восемнадцать лет. Светлое платье-рубашка, легкая улыбка.

– Помнишь ее? – спросил Диджей, убедившись, что его слышат.

– Слушай. – Риттер поднял подбородок. – Я хочу просто посидеть здесь и спокойно надраться. Я прошу слишком многого?