дома Тарья. Чувашская семья. Застолье с национальным колоритом. Чувашские наряды и культура. Хмельные праздники. Нелёгкая судьба коренных народов Сибири. Ермак и его сподвижники.

В общежитии, после того как я ушёл в школу, мне стало сложно поддерживать прежние отношения не только с моими новыми соседями, но и со Степаном, и с Антоном. Сергей и Витёк теперь относились ко мне как к человеку другой касты: я в их глазах поднялся вдруг до начальника, и они только что не обращались ко мне на Вы, по имени звать перестали и стали называть по отчеству — Юрьич. А для Степана и Антона я хотя и оставался по-прежнему Володькой, в третьем лице иногда говорили: «Спроси у Владимира Юрьича» или «Владимир Юрьич сказал, что хлеб сам купит». В разговоре со мной они старались вести себя как можно интеллигентнее и даже выбирали слова поучёнее и позаковыристее. «Владимир, — говорил, например, Степан, — у нас здесь состоялась дискуссия на тему выхода в открытый космос космонавта Леонова». Или: «Мы тут заключили пари, кто первым будет на Луне — мы или американцы».

Раньше бы Степан сказал просто: «Мы обсуждали» и «Мы поспорили».

Я всё больше ощущал неловкость своего положения, и когда комендантша стала намекать, что общежитие у них вообще-то только для своих рабочих и что мест здесь и так не хватает, я решил уйти на квартиру. Об этом я, как можно мягче, чтобы ненароком не обидеть, сказал Степану, Антону и Толику, объяснив, почему вынужден переехать.

Толик сразу увязался за мной. За время работы на трубоукладке мы проводили времени с ним больше, чем со Степаном и Антоном, с которыми виделись только утром, вечером, да по воскресным дням. Толик привязался ко мне, оказывал почтение, всячески старался услужить и, кажется, ревновал меня к Степану и Антону, полагая, что прав на меня у него больше, чем у них.

Профессия художника-оформителя, как он видел это, давала ему право ощущать себя не рабочим, и он, отделяя меня от когорты рабочего сословия, отделял и себя. Это для него казалось важным.

Он не был художником в полном смысле этого слова, он был оформителем, какие сидят в каждой организации наряду с бухгалтером и кассиром и тому подобной категорией мелких служащих. Они пишут лозунги, плакаты, оформляют витрины магазинов, доски почёта, стенды. В школе их можно встретить среди учителей рисования, а клубные художники-оформители даже относятся к категории руководителей, хотя суть остаётся та же.

Толик в конторе не сидел. Художником строительно-монтажной организации его оформить не могли, потому что не полагалось по штату, но так как работа оформителя была всё же нужна, его зачислили рабочим, и время от времени занимали работой по специальности.

В Толике присутствовал апломб художника, но отсутствовали амбиции, и он безвольно плыл по течению жизни, не ставя перед собой никаких целей. Во мне же он видел родственную душу и ещё что-то, что позволяло ему держать определённый уровень своих представлений о себе, и это укрепляло его значимость в своих глазах. Я всё это хорошо понимал и смотрел, как на пунктик, которыми все мы грешим.

Когда Толя предложил снять квартиру вместе в полной уверенности, что мне это придётся по душе, я пожал плечами: вместе, так вместе. Восторга я от этого не испытывал, но и категорически отказаться посчитал неловким. «Вдвоём меньше платить, а мешать мне он вряд ли будет, так как у нас разные режимы работы», — решил я.

Квартиру взялся искать Толик, и уже через день мы переехали на новое место жительство, что было сделать легко. Как говорит поговорка: «Бедному собраться — только подпоясаться». У меня — чемодан, да рюкзак, у моего компаньона один чемодан, правда, большой, но в нём умещалось всё имущество, которое он нажил к своим тридцати годам. Я тепло попрощался со Степаном и Антоном, пообещав не забывать и иногда заглядывать к ним.

Толик привёз меня куда-то в частный сектор, где в основном стояли халупы с осевшими фундаментами, покосившимися окнами и крышами, крытыми дранкой или толем, реже шифером. От автобуса мы шли недолго и остановились у небольшого, выбеленного извёсткой домика с тремя низкими окнами, выходящими на улицу и украшенными резными ставнями, покрашенными в синий цвет. Домик, крытый щепой, выглядел опрятно; ворота высокого забора украшал резной узор в виде солнца.

Калитку открыла зачуханная приземистая баба средних лет. Тёмная кожа широкого лица, чуть вдавленный короткий нос и азиатский раскосый разрез глаз подсказал мне, что она то ли мордовка, то ли башкирка. Лицо её показалось мне озабоченным или даже замученным.

— Здравствуйте! — как можно приветливее поздоровался я.

— Салам! Меньле эндсем? — поздоровался Толик, и я догадался, что квартиру он снял у своих, то есть у чувашей.

— Тавах! Майбень, — ответила женщина и пошла, не оборачиваясь, ко входу в дом.

Через сени мы попали в комнату, где за столом сидели дети — две девочки лет шести и лет восьми — и ели алюминиевыми ложками из мисок какую-то еду. Увидев новых людей, они повернулись и с любопытством уставились на нас.

— Ешьце! — сказала строго хозяйка по-чувашски и добавила по-русски: — Чо глазеть по сторонам!

Она провела нас в каморку, где умещались две кровати и небольшой самодельный столик между ними у окна.

— Как вас звать? — спросил я.

— Тарья, — назвалась хозяйка. — По-русски — Дарья.

Мы с Толиком чуть посидели на своих кроватях, привыкая к новому жилью, а потом ушли каждый по своим делам в город.

Назад мы шли вместе, так как договорились зайти в магазин, чтобы купить себе что-то из еды на утро и на вечер, а также отметить новоселье и потрафить хозяевам. Когда я хотел взять бутылку водки, Толик категорически сказал:

— Бери две!

— Зачем так много? — удивился я. — Ты, вроде, не алкаш, мне пары рюмок достаточно, а хозяину тоже хватит.

— Хозяину не хватит, он человек хоть и тихий, работящий, но пьющий.

— Муж у неё тоже чуваш? — спросил я Толика, зная, что чуваши — народ смешанный, часто бывают межрасовые браки, и чувашки выходят замуж за русских, за татар, за украинцев, отсюда и преобладание европеоидного типа, когда встречаются русые волосы и светлые глаза, несмотря на черты, отличающие их от русских.

— У неё — чуваш. Только дома они говорят по-русски… В городе все говорят по-русски, боятся, что иначе дети не смогут хорошо выучить русский язык, а тогда не смогут здесь учиться или играть с другими детьми, ходить в поликлинику, ну и всё в этом роде…

— Обидно, —