Зойка из постели выбирается, халатик накидывает, уходит на кухню. Возвращается с сигаретой. Садится на подоконник. Специально так садится, чтобы грудь сквозь тонкий шёлк просвечивала. Кокетничает. Завлекает.

— Ты мне скажи, чего на мне не женился? Жил бы по-человечески, с нормальной женщиной, дома, а не в съемном жилье. Бабушке твоей покойной я нравилась.

— Какая мы с тобой семья, Зоя? — я поворачиваюсь на бок и лежу, любуясь Зойкиным силуэтом в окне, — Мы с тобой друзья. Поздно уже романтику придумывать после стольких лет.

— А там у тебя нормальная семья? Просто идеальная! — язвит Зойка. — Эта фемина и тёща. Тёща тебя ненавидит, жена презирает. Как тебя вообще угораздило? Биологией тебе всё равно заниматься не дадут. Им деньги нужны, а за универскую зарплату ты у неё минет не купишь. И про «друзья» — это обидно. Если я никогда и ничего тебе про свои чувства не говорю, ещё не значит, что мне сказать нечего. Просто вижу, что тебе не нужны эти разговоры, и чувства мои к тебе тоже не нужны. Придумал единожды, что мы друзья, и ничего менять не хочешь. Кстати, это нормально, когда друзей трахают? Мне всегда казалось, что секс между друзьями — самый главный инцест. Потому что через душу, как через гондон. Всякий раз потом мокрый кусок души в помойку отправляется.

— Зойка, прекрати. Ещё ты меня травить станешь…

— Горечка, я не тебя травлю. Я себя травлю. Вижу, что тебе плохо, а что-то менять сил найти в себе не можешь. И мне плохо. Плохо и одиноко. Ты приходишь — хорошо, а уходишь — совсем жить не хочется. Может, мне замуж выйти?

— За кого? — меня забавит резкий поворот Зойкиных мыслей.

— Всё равно за кого. Могу, например, за шефа своего. Он за мной ухаживает. Трогательно ухаживает. Знаешь, так ухаживают, когда что-то в сердце есть, а не когда просто секса хочется. И не смейся. Хороший мужик, ему ещё сорока нет. Два высших. Женат никогда не был.

— Так выходи! Он тебе предложение сделал?

— Сделает, если я ему повод дам. Выйду замуж, к кому ты тогда будешь приезжать плакаться? К себе не пущу. И встречаться с тобой буду только днём и только в людных местах. В постель мою ты больше не ляжешь. Будешь у себя в туалете онанировать. Это мальчикам в измены играть интересно, а мне нет. Мне хочется ребёнка родить и воспитать его. Мне хочется ждать мужа с работы, чтобы накормить его ужином, чтобы он знал, что я его жду. Мне хочется всего, что я могу тебе дать, но только тебе этого ничего не надо, потому что тебе надо страдать и мучиться вначале от любви, потом от того, что любви нет. Ты чёртов мазохист. Тебе ведь просто не нужно. Тебе нужно сложно, тогда есть смысл в жизни — преодолевать. Иначе скучно.

Зойка зло тушит сигарету и встает с подоконника. Поднимает с пола мою рубашку, вертит в руках, словно прикидывая, бросить мне, чтобы оделся и ушёл, либо положить на кресло. Кладёт на кресло, скидывает халат и сама ко мне под одеяло.

— Ладно, — обняла, положила подбородок мне на грудь, — пока ещё не замужем. Но ты сволочь. Ты это понимаешь?

— Отчасти.

— Сволочь. Но любимая и желанная.

Ромка в Турции получился. Я к тому времени из Университета почти ушёл, занялся ландшафтными проектами. Деньги появились. За год вдвоём на квартиру в хрущёвке скопили. Переехали. Тёща стала реже приезжать, на даче круглый год осела. Книжки там писала. На «закидоны» Светкины я уже не реагировал. Та поняла, что нет в ответ реакции, сама спокойнее стала. Вроде всё улеглось. У меня работа, иногда Зойка, иногда другие девушки. У жены работа, иногда мужики на работе. Нормальная семья. Вместе и не спали почти. У меня своя кровать, у Светки своя. Иногда разве что, если выпьем да потянет. И только в Турции опять в одной кровати встретились, да неделю как заново жить начали. Солнце, что ли?

Пока беременная ходила — как другой человек. Я столько ласковых слов от неё за четыре года не слышал. И сам в ответ собой стал.

А перед самым Ромкиным рождением всё опять началось. Тёща к нам переехала. Молчанием своим всю квартиру заняла. Светка с сыном в спальне, тёща в гостиной, я на кухне. Может быть, и рад был той кухне, если бы не упрёки да не тёща. Ночью по десять раз вскакивал, если Ромка плакал. Днём на работе сонный. Вечером стираю, глажу, а всё равно неправильно: говорю не то, молчу не так. В молчание моём их «моё» пугает. Что-то, чего им не видно, до чего не достать. И злит обеих сильнее слов. Почувствовали, что в этом молчании есть и Ромка. Не их он полностью, а ещё и мой. Сложно. Не объяснить. И теперь не объясню. Психология какая-то. А где психология, там уже нет человека.

Машенция тогда к нам зачастила. Через выходные приезжала. Вещи у нас свои кинет, вечерок со Светкой в обнимку посидит, а потом где-то шляется до воскресенья. Свободы ей в Москве не хватает. Оно и понятно — родители, воспитание, строгость. Светка её прикрывала. Если сестра звонила, врала, что та, мол, только что в театр ушла или в кино. Потом шушукались о чём-то, смеялись, на меня обе игриво поглядывали. Тётка с племянницей. У них разница десять лет, потому и подружки. Меня в свои секреты не приглашали. А мне и не надо. Я лишний.

Ромке три годика исполнилось. На его день рождения Машка опять прикатила. Забрала меня гулять в центр. Сели в кафе на Большом проспекте, вина заказали.

— Что, дядюшка, плохо тебе? — спрашивает.

— С чего это ты взяла?

— Я же тебя люблю. А если я тебя люблю, то я тебя вижу. Плохо.

— Машенция, — говорю, — самое последнее, что я с тобой буду делать, — это обсуждать мою семейную жизнь.

— Ну и зря, я бы тебе посоветовала.

— Что ты мне можешь посоветовать?

— Я бы тебе посоветовала уйти, вернуться в свою квартиру и жить самому. Тётя Света тебя никогда не любила и никогда не полюбит. Она злая, а ты добрый.

— Ты зачем так про свою родную тётку?

— Потому что я знаю. Я слышала, что она Люде говорила.

— Маме твоей?

— Ага, — Машка, положила подбородок на скрещенные руки, — они с Людой всё время про какого-то Мишку говорят. Про тебя не говорят, а про Мишку говорят. И ещё когда она к нам приезжает, то даже не ночует. Я здесь не ночую, а она в Москве.

Мне словно желудок ремнём перетянули. Дышать тяжело стало.

— Как так?

— С самого начала так, дядюшка. И в последний приезд она плакала, что угораздило её от тебя ребёнка родить. Что для неё это невозможно. Что она страдает. А Люда её утешала, советовала подождать ещё полгодика, пока на работу не выйдет, и развестись. Только я тебе ничего не говорила. Не хочу с тётей Светой ссориться. Но и тебя мне жаль. Ты же хороший-хороший такой. Ты у меня, дядюшка, любимый и замечательный. Давай так. Ты разведёшься и на мне женишься. Буду любить тебя, заботиться о тебе. Уеду из Москвы, переведусь сюда. Я ещё три года назад хотела тебя у тёти Светы забрать. А сейчас самое время, перед дипломом. Меня в Пушкинский дом на преддипломную возьмут. У Люды там все знакомые. Соглашайся, дядюшка, всем легче станет. Ромка — мой племянник. Будем его брать, воспитывать вместе. Он у тебя такой хорошенький, на тебя похож в детстве. Я фотокарточки смотрела. Вылитый ты, там от тёти Светы нет ничего.