у себя не допускал, даже в самые печальные минуты. А теперь они все надоедливее дела­лись, и потому Евлампий Максимович все чаще стал просить солдат принести ему водочки. Но водочка тоже не помогала. Мысли эти были как накопившийся в душе гной, и для облегчения надо было выпустить его нару­жу. Тогда Евлампий Максимович изложил все свои опа­сения судебным чинам в письменном виде, а прапорщи­ку Зимнему — в устном. Он бы, может, и прапорщику все письменно изложил, потому что бумага мысли в порядок приводит, но бумагу Евлампию Максимовичу давали только в суде. На гауптвахте строжайше запре-

щено было ему бумагу давать, о чем сам Баранов поза­ботился.

Прапорщик Зимний к сообщению Евлампия Макси­мовича отнесся философически, заметив: «Да плюнь ты братец! Кто ж этого не знает?» А судебные чины на не­го скоро реагировали, вынеся с большой поспешностью^ упомянутое решение. После этого Евлампий Максимо­вич в своих мыслях еще больше укрепился и даже сты­диться их перестал. А когда разнеслась по городу и до­стигла гауптвахты весть о прибытии государя импера­тора, Евлампий Максимович про водочку и думать за­был. В необыкновенном маршруте высочайшего путе­шествия усмотрел он явное соответствие своим опасени­ям и тревогам. «С чего бы, — думал он, — государь в Пермь поехал? Чего он тут не видал? Нет, неспроста это! Не иначе, дошли до него слухи о здешних непо­рядках...» Да и внезапное удаление с должности Антона Карловича в том же убеждало. Евлампий Максимович ничуть не сомневался, что государь посетит гауптвахту. Чего еще в Перми смотреть-то? Только арестантов и смотреть, разбирательство чинить. А после визита но­вого губернатора он в своем убеждении окончательно утвердился — пожалует, всенепременно пожалует! Ко­нечно, не хотелось государю поездку омрачать. Но ведь не для одного веселья он за тысячи верст поскачет!

Пасть на колена и прошение подать в собственные руки.

Да разве мог Евлампий Максимович убогой своей мечтой в такое проникнуть!

И невольно начал он думать, что все с ним проис­шедшее было свыше предопределено. И младенец Татьяны Фаддеевны, из-за которого он в воспитательный дом попал, и сама даже Татьяна Фаддеевна, и Дамесово малодушие, и всякая малость — все для этого толь­ко и было, чтобы вот так, в собственные руки. Да и Фомка недаром тогда на воротах сидел, косил глаз на протоиерейскую простреленную камилавку. Это тоже был знак, верстовой столб в тумане, маяк мигающий...

Для прошения, однако, нужна была бумага. Евлам­пий Максимович уже и перо на дворе подобрал — боль­шое, куричье. Через забор его занесло. И чернила из сажи печной приготовил. А вот бумаги не было. Были обрывки разные, но как на них государю прошение по­дать? Солдаты, сколько он их ни улещивал, отказывались ее принести. «Не можем, — говорили. — Споймают, вам все едино пропадать, а у нас хребты не казенные!» Евлампий Максимович и прапорщика просил посодейст­вовать и даже, смирившись, лекаря, которого вообще презирал. Но и тут не вышло ничего.

Оставалось только на случай уповать. И случай под­вернулся.

У лекаря был при себе в камере экземпляр русского Евангелия. Однажды, когда лекарь с солдатами на ры­нок пошел, Евлампий Максимович его взял полистать, да и обомлел. Евангелие так переплетено было, что в конце три пустых листа остались. Он их вырезал тут же и написал все, о чем хотел написать.

Теперь ему видно стало, что зараза от Нижнетагиль­ских заводов по многим местам распространилась. Вся Россия благоденствовала под государским скипетром, а в Пермской губернии были голод, обман, корыстолюбие, работным людям притеснение и неблюдение закону.

Не забыл Евлампий Максимович упомянуть про мла­денцев из воспитательного дома, про собственные свои мучения и про слетевшего к нему божьего вестника. Последнее одному лишь государю он мог доверить, как посол верительную грамоту, только монарху смеет вру­чить и никому иному.

Написал, завернул листки в тряпицу и положил под доску на лежанке. Когда же, накануне приезда госуда­ря, арестантов с гауптвахты в баню повели, чтоб духу от них не было, Евлампий Максимович ту тряпицу с собой взял. А вернувшись, опять под лежанку спрятал.

XXXIX

30 сентября Пермь иллюминовалась, но к шести ча­сам вечера прибыло лишь первое отделение император­ского кортежа. Начали уже поговаривать, что государь заночевал в дороге и прибудет на другой день, утром. Народ, однако, не расходился, продолжал толпиться у заставы, а кое-кто и вперед пошел по тракту, чтобы на самой обочине встать, у березок. Оно и понятно было. Отцы, деды век жили, а не только особы государевой видеть не удостоились, но никого даже из лиц царской фамилии. Теперь другое наступало время. Сам сокру­шитель Наполеона, новый Агамемнон, приближался к камским берегам, сея вокруг себя страх и смятение.

Татьяна Фаддеевна по тракту не пошла, осталась ждать у заставы. Днем здесь обыватели располагались целыми семьями, но к вечеру женщин и детей стало поменее. Похолодало заметно к вечеру. На тракте лужи были присыпаны песком, а в стороне чернели неприсыпанные, и от них тянуло мозглявой сыростью. Татьяна Фаддеевна поправила платок у шеи, засунула в рукава озябшие руки и, ни о чем уже не в силах ду i мать от голода и усталости, тупо слушала ближние разговоры, всматриваясь в темную даль, которая даже слабым огоньком на ее взгляд не откликалась.

В Нижнетагильских заводах тоже готовились при­нять высокого путешественника. Тоже дома красили и мастеровым белые запоны выдавали. А механик Чере­панов на Малом Выйском руднике духовую машину по­ставил в четыре лошадиные силы — для откачки воды. Он уже давно про нее заговаривал, но Сигов с Платоновым все отмахивались — недосуг, мол. Теперь же все сделали, людей, денег дали — только ставь! Но госу­дарь, как вскоре сделалось известно, из Екатеринбурга решил прямиком в Пермь проследовать. И, едва это огласилось, Татьяна Фаддеевна, оставив отца за де­тишками присматривать, отправилась в губернию.

При таком случае кому как не ей было за Евлам­пия Максимовича порадеть. Кто еще за него, болезного, порадеет!

Внезапно общий вздох пробежал по толпе. Разго­воры стихли, явился шепот и крики: «Где? Где?» Татья­на Фаддеевна поднялась на носки, но в самую гущу не полезла. Она опасалась помять прошение, которое было свернуто трубочкой и покоилось за отворотом душегреи, на груди. Все вокруг зароптало, задвигалось — люди к тени. Кто-то ей на сапожок наступил, но она лишь ногу отдернула, сама толкнула кого-то и тоже стала спра­шивать:

— Где? Где?

И вдруг увидела в темной дали яркое пламя, колеб­лемое ветром. Сразу сделалась тишина, а пламя при­ближалось и было высоко, грозно, и она поняла, что