Что сказал бы отец? Что сказал бы Охтин?

Ощущение двух дружеских рук, ласково опустившихся на егоплечи, заставило Полякова вздрогнуть.

Они были рядом, те люди, мнением которых он только и дорожилв жизни. Они были рядом, они поддерживали его. И впервые с тех пор, как Поляковзастрелил Шурку Русанова, он снова ощутил близость отца.

«Моя фамилия Смольников, – сказал он себе. – Надо почаще обэтом вспоминать. И зовут меня – Георгий!»

* * *

Зима, холодная и голодная зима наконец-то прошла. А какдолго стояли морозы! Сначала их весело называли «антифашистскими», потом,порядком подустав от них, прозвали «антинародными». Ольга такого холода иприпомнить не могла. Даже в марте было не выше минус двадцати, а Восьмого марта– ну не обидно ли?! – и вовсе двадцать пять. На улицах лежали горы снега в двачеловеческих роста… Таких сугробов Ольга никогда в жизни не видела. Натротуарах утоптанный слой снега почти в метр толщиной.

«Интересно, как же это все будет таять?» – думала она почтис ужасом.

В апреле сугробы не уменьшились, погода не улучшилась.Снежные горы по-прежнему лежали на крышах. Весна явно запаздывала, холодосточертел. Казалось, никогда уже не будет лета. В апреле по улицам ходили вшубах! Топлива не было: даже в школах не топили. В больших домах не было света,не работали уборные, не действовал водопровод. Из-за холодов и недостатка дровв пекарнях задерживалась выпечка хлеба, и, чтобы получить его по карточкам,очереди образовывались порой почти такие же, какие, как показывали в кино,стояли в блокадном Ленинграде.

В госпитале было еще терпимо. Чисто, светло и тепло. Наработе Ольга согревалась…

И вдруг ударил май. Хлестнул по лицу жарой и зеленью!

Ольга всегда так любила весну… Но нынешнее бурное цветениепочему-то не радовало. Только, казалось, и хорошо, что тепло. Какое-то дурноепредчувствие копилось в душе. Ольга уж гнала его, гнала, чтобы не портилонастроение, да плохо получалось.

Оно не уходило.

В коридоре станции переливания крови было темным-темно отмилицейской формы. Ольга даже замешкалась на пороге: подумала, что не тудапопала. Однако тут же разглядела мелькающие тут и там белые халаты сестер ивздохнула с облегчением.

– Слушай, как ты не вовремя! – сказала медсестра Зоя,которая обычно готовила кровь для госпиталя и отлично знала Ольгу. – У нассегодня, видишь, милицейский почин. Все энские мильтоны сдают кровь для фронта,для раненых воинов. И не только мильтоны! – Зоя понизила голос и сделала значительноелицо: – С Воробьевки тоже народу полно. С самой Воробьевки!

Поскольку на улице Воробьева находилось здание НКВД (да исама улица была названа именно в честь первого энского чекиста Воробьева, араньше-то, еще до революции, она была известна как Малая Покровка), Ольгапоняла, о ком идет речь. Ну что ж, день донора часто проводился то в одном, тов другом городском учреждении, ничего удивительного в том не было. Война,война, кровь нужна постоянно! Ольга и сама не раз сдавала кровь, хотя тетя Любаочень ее за это ругала. «Ты и так похудела, вон какая бледненькая, тебенельзя!» А что прикажете делать, если идет операция и вдруг обнаруживается, чтораненому все еще нужна кровь, а приготовленной не хватает? Приходится сдаватьсестрам и санитаркам. У Ольги была довольно редкая группа – четвертая, онатребовалась реже, чем, к примеру, первая, а все же бывали случаи, что у Ольгиза две недели кровь брали трижды. Правда, потом давали сладкий чай, и отгулразрешалось взять… Разрешаться-то разрешалось, только, когда доходило до дела,начальник отделения смотрела такими суровыми глазами: «Как это так, Аксакова?!Какие могут быть отгулы, когда на фронте сейчас наши бойцы, может быть, идут вбой, защищая вас!»

Ну что тут делать? Конечно, забыть про отгул и сновавыходить на дежурство!

– Ладно, – сказала Зоя. – Пошли быстро, раз приехала.

И девушки двинулись по коридору.

– Ой, какая кудрявенькая! – усмехнулся кто-то, и Зояущипнула Ольгу за бок:

– А это про тебя!

Нетрудно догадаться. У Зои волосы прямые и гладкие, к томуже заботливо упрятанные под косынку. А у Ольги – вечное воронье гнездо наголове.

На самом деле, конечно, никакое не воронье, потому чтовороны все же черные, а у нее волосы были русые, вдобавок под солнцем мгновенновыгорали. В госпитале Ольга всегда убирала волосы под косынку, но та вечносъезжала, не в силах удержать буйство ее кудрей. Раньше Ольга стригласьдовольно коротко, а тут вдруг тетя Люба начала просить отрастить волосы. И такжалобно просила… Ну что ж, трудно, что ли, сделать такую малую малость радитетки, последнего оставшегося в живых родного человека? Дедуля-то умер, умереще в декабре прошлого года – так и не оправился после бомбежки завода имениЛенина, когда был уверен, что Ольга там погибла.

Теперь стало трудно хоронить людей. Могилу рыть было некому– кладбищенских рабочих мобилизовали. Тетя Люба чуть в обморок не упала, узнав,что иные мертвецы дожидаются очереди по восемь дней. Она наняла со сторонырабочих и заплатила им четыреста рублей. Вообще-то могила стоила двести, нопришлось заказывать две – потому что на другой день после КонстантинаАнатольевича умерла Клавдия Васильевна Кравченко, Клара Черкизова. Хоронить ееоказалось некому, в театре ходили слухи об эвакуации (в конце концов никтоникуда не эвакуировался, только нервы людям помотали!), там было не до старой,забытой актрисы. Ох, сколько слез пролила тетя Люба, рассказывая Ольге историюих бестолковой, несчастной любви, которую ей когда-то поведал муж…

Похоронив Константина Анатольевича и Клавдию Васильевну,Ольга с тетей Любой стали жить вдвоем. Хоть Энск был по военному времениперенаселен эвакуированными и множеством прибывших в город тыловых воинскихчастей, в квартиру Русановых никого не подселили. В кабинет КонстантинаАнатольевича перебралась из своей боковушки тетя Люба, а Ольга осталась в тойкомнатке, где когда-то жила вместе с мамой.