Со спичками было очень трудно. В госпитале Ольга видела, чтонекоторые раненые наловчились прикуривать от увеличительного стекла. У коготакие стекла имелись, очень их берегли. Скрутит владелец этакого сокровища«козью ножку», склеит ее языком, засыплет махорку, умнет прокуренным пальцем и,достав из нагрудного кармана гимнастерки увеличительное стекло в латуннойоправе с резной ручкой длиной в полкарандаша, начнет старательно ловить солнце,сводя луч в ослепительную точку на черной букве газетного текста. И вот ужетечет тонкой струйкой дымок с едким запахом. Несколько раз причмокнет раненый,раскуривая, да и затянется, заведя глаза от удовольствия…

Многие сестры тоже начали курить, тем паче что папиросы илимахорку выдавали в пайке. В пайке санитарок ничего такого не было, а впрочем,Ольга никогда и не хотела закурить. Добро бы еще был тонкий, ароматный табак,который курила когда-то Клара Черкизова, сжимая изящные пахитоски в густонакрашенных, темных губах (Ольга видела у нее старую фотографию), а то ужаснаямахорка…

– А вон тот мильтончик ничего, – прервала ее мысли Зоя,которая шла, рассыпая по сторонам игривые взгляды и улыбки, и Ольга рассеяннооглянулась, скользнула глазами, пошла дальше.

Она привыкла к мужскому вниманию. Чуть только мужчинаначинает приходить в себя после ранения, он становится таки-им ухажером, чтотолько держитесь, девочки-скромницы! Мужикам безразлично, кто ты – врач, сестраили санитарка. Им даже неважно, сколько тебе лет. Главное, что у тебя милоеличико, стройная фигурка, хорошенькие ножки. Нет, это тоже не имело особенногозначения! Главное, что ты вообще женщина , а значит, создана для того, чтобыможно было отпустить тебе комплимент, рискованно пошутить, а если ответишь –поиграть с тобой глазами, лапнуть мимоходом или – это куда лучше! – притиснутьк стенке в укромном уголке и попытаться поцеловать. Но самое милое дело дляпоздоровевших, оживших мужиков – заманить тебя в бельевую, или в кладовку, илив операционную, или перевязочную и там, завалив на кушетку, на каталку, на узлыс бельем, а то и просто на пол, торопливо растолкать твои ноги коленями иутолить похоть, которая не давала покоя и не находила утоления с самого началавойны. Скорей-скорей, чтобы главврач, не дай бог, не застал! Слишком надолгоэти парни и мужчины были оторваны от своих девушек и женщин, чтобы думать окаких-то там высоких материях. Все стало таким простым, таким незамысловатым –тело к телу! Вот раненый мужчина, у которого есть, наверное, невеста, любимаяили даже жена… Но где она? Далеко… Ему скоро предстоит вернуться на фронт и,очень вероятно, быть там убитым. А вот медсестра или санитарка. Может быть, онаждет с фронта жениха, любимого, мужа. Может быть, она его никогда не дождется.Может быть, ей так и суждено прожить век одной. Так зачем упускать возможностьхотя бы ненадолго испытать счастье? Пусть даже не счастье, а удовольствие. Хотябы ненадолго почувствовать себя любимой и желанной женщиной, у которой есть –на минуточку, но есть! – опора и защита, которая нужна еще кому-то, кроме самойсебя. И пусть им нужно таиться и встречаться урывками, украдкой, и пусть заними будут следить осуждающие или насмешливые глаза, пусть они очень скорорасстанутся и не увидятся никогда, и забудут даже имена друг друга – эта минутажизни, минута счастья или хотя бы простенького животного удовольствияпринадлежит им. Так стоит ли отказываться от нее?

Так рассуждали многие. Но не Ольга. Она слыла в госпиталенедотрогой и привередой. Иногда она, не желая лгать себе, признавалась:встреться ей хоть кто-то, кто заставил бы сердце забиться сильнее, она неотказала бы ему ни в поцелуях, ни в ласках. Но она была холодна ко всем. Никтоей не нравился!

– Ты небось тоже однолюбка, как и мама твоя, – говорила тетяЛюба, которая много что успела узнать от мужа о сердечных тайнах всехРусановых-Аксаковых, в том числе – о неизбывной любви Александры к ИгорюВознесенскому. О той любви, которая стала причиной всех ее несчастий…

Тетя Люба была уверена, что Ольга до сих пор страдает поКольке Монахину. Жалеет, что дала ему от ворот поворот. Ну что ж, он оказалсягордым – больше ни ногой в старый дом на улице Фигнер (бывшей Варварке). ТетяЛюба не верила, что Ольга о Николае почти не думала, не вспоминала. Но это былотак. А если и вспоминала, то один лишь тот ужасный разговор около развалинзавода имени Ленина. Если были какие-то чувства, они все в ту кошмарную воронкуканули. Все без следа были погребены под развалинами!

Ольга не жалела о том. Она накрепко запомнила слова старушкииз Дубёнок (заветные чулочки ее, выстиранные и подштопанные, лежали в ящикекомода в Ольгиной комнате в ожидании своего часа) о том, что выйдет замуж черездва года: в 43-м году, значит. И не спешила, хотя к ней иногда сваталисьгоспитальные ухажеры. А как же, сватались, и еще как! Но Ольга отказывала всем,потому что твердо знала: ее час, день и год еще не настали.

– А этот черноглазый еще симпатичней. И как на тебя смотрит,ну погляди, Оля! – прошипела Зоя и даже за бок щипнула.

Усмехнувшись, Ольга обернулась – и споткнулась на ровномместе: «симпатичный черноглазый» оказался майором Поляковым. Он сидел надеревянной крашеной лавке у дверей кабинета, где проводился забор крови. Леваярука его была неестественно зажата в локте: значит, ватка со спиртом еще лежалатам, куда вводилась толстая внутривенная игла. Его худое, чеканное лицо былобледно, черные глаза казались очень большими. И глаза эти неотрывно смотрели наОльгу.

У нее перехватило горло. Но Поляков опустил глаза, и дышатьмоментально стало легче.

– Знакомый, что ли? – спросила любопытная Зоя, открываяперед ней дверь хранилища. – А меня познакомишь? Как его зовут?

– Представления не имею, – пожала плечами Ольга. – Фамилияего – Поляков, а как зовут – не знаю. Да какой он мне знакомый? Я его два разав жизни видела: один раз в военкомате, а другой – в Кузнечной пристани, где яна укреплениях рвы копала. Приезжал туда по каким-то своим делам.