И вдруг до нее дошло: Братчиков решил, что, приехав вгоспиталь, Ольга немедленно нажалуется звероватому начмеду Ионову, и если тотокажется не в духе, Братчиков очень даже запросто может загреметь на фронт степлого, даже очень теплого местечка госпитального шофера. А она всего-тохотела сказать: «Вот приедем в госпиталь, тогда и поспишь!»

Братчиков был не хуже других и не лучше, обычный энскиймужик, который норовит побольше захапать и поменьше отдать, в том числе вотношениях с женщинами. К Ольге он тоже подкатывался, но получил такой женепреклонный отпор, как и все остальные. Ему было около пятидесяти, однаконикто почему-то не звал его по имени-отчеству, а только Генкой.

Глядя в перепуганные, слишком светлые глаза Братчикова вкоротеньких, тоже слишком светлых, ощетиненных ресничках, Ольга буркнула:

– Возьми же ящик! Тяжело ведь человеку!

Поляков отдал ящик с таким видом, словно мог бы донести егодо самого госпиталя, однако Ольга видела, что тени из-под глаз переползли наего виски. Ему было тяжело, он явно чувствовал себя плохо.

– Что так смотрите? – спросил негромко. – Узнали?

Ольга кивнула.

– Как ваши дела?

– Да ничего.

– Я только потом понял, что оказал вам, наверное, плохуюуслугу, когда увез с укреплений. Не подумал, как вы будете объяснять это вгоспитале. Но меня просил дя…

Он осекся.

– Да ничего, все в порядке, – пробормотала Ольга, гадая, чтомогло значить это «дя…». «Дядя»? Глупости какие! Как мог Москвин быть дядейПолякова? Небось, окажись они родственниками, Поляков его в жизни на укрепленияне отпустил бы, отстоял. При связях все возможно, а уж какие в НКВД связи –всем известно!

Может быть, Москвин носил какую-то конспиративную кличку всвоих кругах? Скажем, Дятел, поскольку дятел все время стучит…

Думать о человеке, спасшем ей жизнь, как о стукаче, былоочень тяжело. Ольга мотнула головой, прогоняя неприятные мысли, и сказала:

– Ничего, на другой день всех наших оттуда увезли, так чтоко мне никто не придрался.

– Да, я знаю, – кивнул Поляков, и Ольга насторожилась:откуда он знает? Спрашивал у кого-то из госпитальных? И как был воспринят егоинтерес? Какое мнение сложилось после этого в госпитале об Ольге?

Она мгновенно перебрала в памяти все происшедшие за минувшиеполгода события. В общем-то, обычная жизнь санитарки, которая то помогает вновьприбывшим раненым мыться в бане (это всегда было первым делом в приемке новойпартии), то стирает в воде с нашатырным спиртом использованные бинты,предварительно замоченные в растворе лизола (оттого работать санитаркой воперационной было немного желающих!), а потом сушит их на госпитальном чердаке,то драит тазы, кюветы, стерилизационные баки, то нарезает из марли салфетки искатывает маленькие шарики для обработки ран во время операций, стерилизуетоперационный и перевязочный материал… Это занимало много времени. Потом находилисьдела в палатах для раненых: уборка прежде всего, ну и судна нужно былоразнести, а затем собрать и помыть…

Ольга всегда бралась за самую грязную работу. Она не знала,чем занята в ту же минуту мама, но вряд ли валить лес или копать землю болеелегкое дело. Подавляя тошноту при виде открытых, гноящихся ран, иссушая лизоломпотрескавшиеся руки, с натугой ворочая стерилизационные баки, она как быдобровольно брала на себя часть той тяжкой ноши, которую подневольно приходитсянести маме. Вся штука была в том, что Ольга давно перестала винить мать за своеисключение из университета. Она себя винила за то, что потащилась в тотстрашный день на кладбище – нет, вихрем полетела туда в компании бесстыдныхглумцов и кощунников, как по-старинному выражался покойный дед! Готова быласама все рушить и разрушать, а ведь это страшный грех – могилы разорять… Изнала же, что маме дорого то кладбище, куда она постоянно ходила, тампохоронена ее подруга Тамара Салтыкова, ее родственники… Про то, что значил дляее матери старый черный крест, на котором за давностью лет невозможно былоразобрать надпись, Ольге уже потом, много позже, рассказала тетя Люба, идевушка с тех пор не могла избыть в себе вину перед мамой.

Но сейчас она думала не о матери, а о том, не проявил ли кней кто-то в госпитале за последние месяцы подозрительной снисходительности. Непромолчал ли там, где должен был отругать? Не был ли мягок, когда следовалобыть суровым?

Да вроде нет. Ни начмед, ни главврач, ни начальникотделения, ни старшая сестра, ни завхоз никогда не страдали избыткомснисходительности. Санитарок гоняли почем зря! Наверняка к ней были быснисходительней, если бы думали, что она сексот. Но этого Ольге не надо! Вот ужчего ей не надо!

Братчиков пристроил ящик с кровью в кабину, на сиденьепассажира, и теперь переминался у колеса, готовый подсадить Ольгу в кузов.Ничего, как-нибудь доедет, не впервой! Это только зимой холодно, а летомпроехаться с ветерком – милое же дело!

«Надо будет попросить его, чтобы помалкивал о том, что мнеэнкавэдэшник помог, – подумала Ольга. – А то наболтает бог знает что… Нет. Еслипопросить, он точно невесть что вообразит и такого в госпитале наврет! Ой, чтоже мне делать?»

– Спасибо, что помогли, – сказала она Полякову, отводя глазаи проклиная все на свете. – До свиданья. Мы поехали.

– Погодите. Сегодня у нас что? Понедельник? Я вечером уезжаюв командировку в область, вернусь через неделю. В следующий понедельник вдесять утра будьте в скверике на площади Свободы, пожалуйста, – сказал вдругПоляков. – Мне нужно с вами поговорить. Это очень важно!

– У меня, кажется, дежурство, – с испуганным выражениемсказала Ольга. – Я не смогу!

– Если будете заняты, позвоните… вот здесь номер указан… –Поляков вынул из кармана гимнастерки плотный бумажный квадратик и протянул ей.– Но постарайтесь прийти. Я вас буду ждать!

Ольга хотела спрятать руки за спину, но Поляков ее словно бызагипнотизировал своими глазищами. Она покорно взяла бумажку и сунула в карманхалата.

Поляков, кивнув на прощание, вернулся в здание.

– Ольга Дмитриевна, – сладким голосом проговорил Братчиков.– Нам ехать пора. Дозвольте вас в кузовок подсадить!

В кузовок, главное! Она что, гриб?!

– Я сама, – с отвращением буркнула Ольга.

Обежала с другой стороны и забралась в кузов с колеса. Струдом, но и впрямь сама.

Села, прильнула спиной к кабине. Настроение было – хуженекуда!