От Александры Константиновны так и не приходило никакихвестей – ни писем, после двух первых, случайных, пересланных чужими людьми,ничего. Ольга пыталась искать ее, подавать запросы, но они словно в безднукакую-то падали. Конечно, нужно было ходить в НКВД, записываться на приемы кначальству, клянчить, умолять, унижаться, как делали другие. Но именно напримере других Ольга видела: унижения бессмысленны. Ответ был до отвращенияодинаков: «Вернется, когда искупит свою вину перед народом». Маму осудили в 37-мна восемь лет. «Искупить свою вину перед народом» она должна будет в 45-м.Сейчас 42-й, значит, «искупать» ей осталось еще три года. Мама вернется, еслиостанется в живых. Пока она, по-видимому, жива, ведь извещения о ее смертиОльга не получала.

Тетя Люба ночами сидела за машинкой: руки у нее былизолотые, а народ постепенно начинал обнашиваться. Нового купить былоневозможно, поэтому перешивали старое. Этим тетя Люба и занималась, а еще шилабелье для госпиталей, что давало возможность получать дополнительные карточки,не только иждивенческие. Заказчики, которые приносили вещи на перешивку,платили мало, иногда предлагали вместо денег продукты. Тетя Люба соглашаласьбрать «натурой», вообще никому не отказывала исполнить заказ и порой работалапочти задаром, особенно если нужно было сшить платье из какой-нибудь, скажем,крашеной мешковины (это означало, что человек уж вовсе обносился).

С продуктами была, конечно, беда. Те из знакомых и соседей,кто знал, что Ольга работает в госпитале, были убеждены, что там всегда естьвозможность сунуть свою ложку под крышку госпитального котла и налить себелишнюю тарелку. Сущая чепуха! За тем, чтобы медсестра, доктор или санитарка несъели ни крошки лишней казенного добра, следили строго. Начмед Ионов был в этомсмысле сущий зверь. Впрочем, иной раз госпитальная резиновая перловка илиовсяная каша («От овса только кони ржут, – сердито шутили раненые, – а мы ужстонем!») и в рот не лезла. Больше всего любили тушеную капусту, хотя и онапорой осточертевала. Среди врачей называлась она «шукрут», или «широкоеупотребление капусты работниками умственного труда».

Иногда обеды были очень плохие. Так называемый бульон – изкостей с колбасной фабрики, разбавленный водой, без капли жира, один запах. Навторое кусочек пудинга из вермишели или некое подобие блинов (две маленькиелепешечки). Ужинать порой и вовсе не приходилось. И все время хотелось есть.

Тетя Люба, конечно, старалась, изощрялась… Собирала грибы,головки клевера, добавляла их к картошке и пекла лепешки «шлеп-шлеп». Заказчицыиз пригорода или ближних деревень привозили порой вместо денег «мармелад» (такего называли) из свеклы и тыквы – овощи парили в чугуне в русской печкенесколько дней, разминали до однообразной массы, делали из нее шарики, клали ихна капустный лист и завяливали опять же в печке. Ольга этот «мармелад» обожала.С ним пили «чай»: заваривали сушеную морковь, листья черной смородины и дикуюмяту. Иногда под настроение они с тетей Любой вспоминали, как в самом началевойны (только карточки ввели!) вместо мяса вдруг выдали целую кастрюлю краснойикры (кетовой). На Волге это было в диковину в отличие от черной икры. Такая,казалось, гадость соленая – в рот не возьмешь!

Теперь та кастрюля казалась фантастическим сном… Какая икра?Какая рыба? Какое, конечно же, мясо?! Даже под Новый год не смогли его купить.Ели обычную постную похлебку, в которой плавали мелко нашинкованные капустныелистья, ели картошку, мучной кисель. На базаре полчекушки постного масла –сорок рублей, а пуд картошки – триста. Масло берегли, обедали чаще всегонемазаной картошкой.

Новый год встречали не с вином, а с молоком. Вскипятилимолоко и, когда пробило полночь, выпили по стакану. Вина не удалось достать,оно было доступно только военным и ответработникам (да еще работникам торговойсети), а самогонку или спирт не могли пить ни Ольга, ни тетя Люба, даром чтоодна работала в военном госпитале, а вторая… вторая раньше работала известнокем и в ту пору пить могла все, что нальют. Ну вот и пила теперь то, чтоналивали, – молоко!

Вообще для праздников варили с сахаром молочный кисель(конечно, молока-то и сахару чуть-чуть!), который и Ольга, и тетя Люба оченьлюбили. На Светлое Христово воскресенье в этом году умудрились – сделалитворожную пасху с ванилином, а сверху чуть-чуть присыпали сахарком…

На Великий пост молоко аж на два рубля подешевело: было подвадцать два рубля, а стало по двадцать. Учитывая, что Ольгина зарплатасоставляла сто пятьдесят рублей, не шибко на нее разживешься… Картофель – подвадцать рублей за кило, мясо – сто семьдесят, килограмм моркови – восемьдесятрублей, кислой капусты – семьдесят пять. Кто-то на базаре, возмущаясь, какдерут цены крестьяне, рассказывал: «В Лыскове была мука аж тысяча двести рублейпуд, а приехали туда раненые, в тамошний госпиталь, рассказали о немцах, и ценана муку снизилась до шестисот. Ага, испугались!»

«Как мало человеку нужно, – думала порой Ольга. – Купила двакило коммерческого хлеба и – на седьмом небе. Восторг. Еще бы, ведь покарточкам – всего четыреста граммов выдают. Жиров нет. Никакого масла невыдавали уже больше месяца. Люди осунулись, посерели. Я сама сталахудая-прехудая, какой никогда не была. И мыла нет, так плохо. Один несчастныйкусочек приходится экономить. Наверное, опять подстригусь, как ни просит тетяЛюба косу отрастить. Какая уж тут коса…»

Но по-прежнему не стриглась.

Поговаривали, что весной нарежут огородики госпитальнымработникам на каком-нибудь пустыре близ госпиталя, но это так и осталосьразговорами, хотя в городе чуть ли не на газонах теперь сажали картошку иморковку, а незанятых пустырей оставалось все меньше. Ну, думала иногда Ольга,если будет огородик, она тетю Любу вообще дома не застанет. Ночами та шила, аднем таскалась по очередям, чтобы получше отоварить карточки. Не всегдаудавалось. Тогда приспосабливались. Не было соли – готовили без соли. Зубы чистилиуглем. Не было мыла – тете Любе из деревни привезли какую-то глину беловатогоцвета: с ней стирали, ею натирались в ванне.

Деревенские же бабы научили тетю Любу готовить щелок вкадке: заливать древесную золу кипятком, а чтобы щелок дольше не остывал, внего нужно было бросить раскаленный в печке камень-голыш. Из Воротынскогорайона ей привезли самодельные спички. Делали их так: сушили полено, из негоделали палочки длиной около двадцати сантиметров, окунали их в серу (где еедоставали только?!). Это называлось «спички серить».