Мама издаёт тихий низкий звук — у-у-у-у-у-у-у-у! — и чем сильнее мы разгоняемся, тем громче и выше он становится, наливается силой, как ручей в половодье. Мама смеётся, я смеюсь, концы шарфа трепещут на ветру рядом со мной, на нас надето приблизительно пятнадцать или двадцать вещей, спуск длится почти две минуты.

Мы просто едем посередине пустой улицы, мчимся вниз, вниз, ветер в лицо, шуршанье шин, во всём теле — ощущение скорости, никаких машин, словно весь квартал оцеплен или всё вокруг — просто театральные декорации.

Эту улицу мне показал Пауль, а ему про неё сказали мальчишки-скейтбордисты, которые раньше жили в его общежитии. Мы сначала потренировались вдвоём, а потом уж предложили маме. Уговаривать не пришлось, ей сразу же захотелось попробовать. Наконец-то экшен, сказала она.

Раньше дни с мамой были вот какие: мы постоянно что-то делали, пилили, строгали, паяли, клеили, шили, забивали, скрепляли, пудрили, украшали и снова ломали. Выходили из дома, чтобы где-нибудь что-нибудь посмотреть, забрать, отнести, узнать, попробовать пощупать, выпить, опрокинуть или наплевать. Иногда я думаю: а что, если мы переусердствовали и совершили слишком много всего? Может, у каждого человека есть нечто вроде банковского счета, запрограммированного на определённое количество дел в жизни, и, если их переделать, если выполнить план — тогда всё, финиш.

Ставлю ногу на асфальт, медленно вытягиваю ручной тормоз. Мама смеётся. По-настоящему громко и свободно. Такой я её давно не слышала.

— Хочется пройти пару шагов», — говорит она; я ставлю кресло на тормоз, помогаю ей встать. Она стоит без поддержки. Даю ей трость. Приволакивая ноги, она потихоньку продвигается вперёд и хихикает:

— С пятнадцати КИЛОметров в час до пятнадцати метров в час за тридцать три секунды.

— Ха-ха, — отзываюсь я, — так это ж супер!

Мама идёт, почти не опираясь на палку, просто для подстраховки постукивает ей и после неуверенного старта вдруг шагает шире, идёт почти нормально. Оборачивается ко мне, глаза сверкают.

— Ну и ну, — говорю я. — Чудесное исцеление!

— Я снова могу ходить! — восклицает мама театрально. Разводит руки в стороны, откидывает голову, смотрит в небо. — Боже всемогущий! Ты сотворил чудо!

Не хватает только на колени встать. Я толкаю кресло позади мамы, считаю её шаги, как она, наверно, считала мои больше десяти лет назад. Первые попытки. Последние попытки.

Сижу напротив мамы на откидном сиденье для сопровождающих инвалида, автобус покачивается, можно закрыть глаза и дополнить качку движениями восточного танца. Мама смеётся над этой идеей. Я говорю:

— Будем теперь каждую неделю сюда приезжать, покатушки устраивать. Или Тот Человек сможет нас возить; тогда будет проще добираться.

— Ты до сих пор его так называешь?

Пожимаю плечами:

— Чаще всего.

— И до сих пор с ним не разговариваешь?

— Да нет, как-то разговариваю. Но он мне сказал, что фламинго переезжает к нему.

— Кто?

— Мама!

— Да. М-да. Ну да, вот так вот, — говорит она и устало смотрит перед собой. Я встаю, готовая к большой речи, переходящей в Мяв, но мама прижимает палец к губам и серьёзно смотрит на меня. Я сажусь. Действительно сажусь.

— Я спрашиваю, потому что… потому что я… мне… пришло подтверждение поездки в санаторий.

— Супер!

Обнимаю её.

— На шесть недель? — спрашиваю я. Мама кивает.

— Через две недели поеду! — говорит она и смотрит на меня. Я улыбаюсь в ответ: супер!

— Лучше всего, если б ты на это время переехала к Юрию.

— Нет!

— Паулина.

— Ни за что. К Тому Человеку и его фламинго я не поеду, и точка. Я поклялась! Я с тобой останусь!

— Так не пойдёт. В санаторий тебе со мной нельзя. Устрой себе отпуск в Мауляндии, это же в сто раз лучше! Не исключено, что и Паулю можно будет с тобой…

— Я в Пластикбурге останусь. Не исключено, что и Паулю можно будет со мной.

— Паулина, так не пойдёт, ты ещё слишком маленькая.

— Не маленькая.

— Не устраивай Мява, пожалуйста. Жить одной тебе нельзя, это не разрешается.

— А ещё не разрешается заставлять ребёнка жить там, где ему жить не хочется! Может, у меня сильнейшая аллергия на перья фламинго… И потом, пока тебя нет, за нами может Людмила присматривать.

— Так ей тоже отпуск нужен, нашей доброй фее!

Чувствую, как внутри нарастает давление, как постукивают кости и начинает закипать кровь; я расту, я раздуваюсь, но вдавливаю саму себя в сиденье, изо всех сил вцепляюсь в поручень. Удержаться в седле — вот сейчас моя задача.

Барту уже пора домой, Пауль остаётся сверхурочно, я с ним. Развозим последние заказы, теперь мы — служба доставки. Как доставка пиццы, только не пиццы, а мороженого. И не на машине — на велосипеде. Аккумулятор, прицеп и велосипед у нас уже были, Генерал-от-сыра раздобыл ещё маленькую морозилку — и вуаля!

Следующей большой инвестицией, говорит Пауль, будет настоящая, профессиональная мороженица. Она стоит по-настоящему дорого, заказывать надо где-то за океаном, но оно того стоит. Я слушаю как-то рассеянно, вполуха. Отдаём последний заказ, и я рассказываю Паулю про санаторий и Того Человека. Пауль пожимает плечами:

— Дай ему всё-таки шанс.

— Не хочу их видеть вместе. И потом, я поклялась!

— Ну да, иногда клянёшься в чём-то, а потом понимаешь: смысла в этом никакого нет.

— Клятва есть клятва.

— Никто ж не пострадает.

— Своё слово надо держать. Что ж это будет, если все станут клясться и обещать — и ничего не выполнять?

— Я просто имел в виду…

Звонит мобильник. Это Юлиус.

— Паулина? Тут вроде как опять письмо для зебры. Я видел, как твой папа писал мелом на тротуаре. Прочесть?

— Давай!