Дома ее ждал обед. И Мирослава, глядя на Миндаугаса умоляющими глазами, жалобно пролепетала:

– Морис, солнышко, я не могу.

– Чего вы не можете? – удивился он.

– Есть.

– Опять наелись в городе невесть чего, – сердито проговорил Миндаугас.

– Нет, не совсем в городе. Там я только кусочек пирога съела. Но потом в музыкальной школе мне устроили чаепитие директор и завхоз, и я наелась плюшек.

– Вы что, Карлсон? – хмыкнул Морис.

– Хуже, – вздохнула Мирослава, – будь я Карлсоном, я могла бы улететь.

– А встать и уйти вы не могли? – спросил он насмешливо.

– Увы, – покачала она головой, – вырваться от Агриппины Павловны ни одному живому существу невозможно.

– Кто это?

– Завхоз.

– Она что, Геракл женского пола?

– Что-то вроде того, – с улыбкой подтвердила Мирослава.

– Понятно, значит, есть вы отказываетесь?

– Я не отказываюсь, я не могу.

Миндаугас что-то пробормотал себе под нос по-литовски.

– Ну, не сердись. Ты поешь, а я посижу рядом.

– Хотя бы чашку чая вы выпьете?

– Выпью, – быстро согласилась она.

Морис усмехнулся.

– Ладно, то, что останется, доедим на ужин. Тем более что Наполеонов сегодня не приедет, а нам и этого хватит.

– Конечно, хватит, ты здорово придумал, – обрадовалась Мирослава.

– Рано радуетесь, – делано зловеще проговорил Миндаугас.

Мирослава уставилась на него.

– Сегодня к чаю у нас мармелад.

– А немного мармелада я, пожалуй, съем, – вздохнула она облегченно.

Вскоре они сидели на кухне. Пока Морис ел, Мирослава рассказывала ему о том, как выследила Лобецкого в кафе и отвезла в школу.

Но особенно в ее рассказе Мориса позабавило изображение в лицах Агриппины Павловны, Марии Петровны и самой Мирославы.

– Да, – сказал Миндаугас, отсмеявшись, – день прожит не зря.

– А ты зря смеешься, между прочим, – сказала Мирослава, – эти двое, если у них все сладится, будут гармоничной парой.

– Вы о Трегубовой и Лобецком?

– О них, – кивнула Мирослава.

– Только одно плохо, – добавила она, – я топчусь на месте. Ни одной ниточки, за которую можно было бы потянуть, чтобы распутать клубок, я не обнаружила…

– Вы думаете, что следствие отрабатывает только версию Рахметова?

– Нет, конечно. Рахметов – это прикрытие для начальства, чтобы не дергали. Но боюсь, что они тоже ниточек не нашли…

Мирослава задумалась, и Морис сидел тихо, ни о чем ее не спрашивая.

– Знаешь что, – сказала она, наконец.

– Что?

– Не попробовать ли нам плясать от печки?

– То есть?

– С того места, где произошло преступление.

– Вы думаете, что в этой деревеньке могли жить враги Мерцалова?

– Навряд ли… Просто я думаю, что на месте мне будет легче сориентироваться и понять…

– Мне ехать с вами?

– Пока нет. Но если ты мне понадобишься, я тебе позвоню. Ты ведь сумеешь приехать туда?

– Да, я неплохо разбираюсь в картах и ориентируюсь на местности, – заверил он ее.

Оставшуюся часть вечера они провели безмятежно, гуляя в саду и валяясь на ковре, расстеленном на лужайке, покрытой нежной пушистой травой и дикими цветами, которые Мирослава ни за что не согласилась бы назвать сорняками.

Здесь же лежал Дон, постоянно меняя позу: он сваливался то на один бок, то на другой, то валялся на спине, раскинув лапы, то тыкался носом в руку Мориса или Мирославы, заставляя их гладить себя.

– Знаешь, – сказала Мирослава, – мне ужасно жалко людей, которые проводят всю свою жизнь в городе, не выезжая за город или на дачу.

– Кому-то нравится именно такая жизнь, – заметил Морис.

– Может, они не знают другой? – усомнилась Мирослава. – Представь, – как это печально, не видеть вот этих милых, хоть и неброских цветочков, не слышать, как заливаются птицы, лягушки, как щелкают кузнечики, как жужжат пчелы, не встречать рассветы, не провожать закаты, не смотреть по ночам на звезды и не очаровываться купающейся в пруду луной…

– Вы романтик, – улыбнулся Морис.

– А ты?

– Я тоже, – признался он.

– Я бы не сказала, что я романтичная особа, – улыбнулась Мирослава, – просто я люблю природу. Я чувствую, что мы с ней одной крови. И я не понимаю тех, кто вместо ее зелено-голубого мира выбирает воскресные прогулки по супермаркету с искусственным освещением и неживым воздухом.

– Я тоже не понимаю, – согласился он, – но разве мы можем их изменить?

– Можем.

Он хотел спросить как, но увидел, что хоть она и имеет ответ на этот вопрос, обсуждать его не настроена, поэтому Морис притянул к себе кота и стал ласково почесывать его во всех тех местах, которые Дон сам подставлял под его руки.

Ни свет ни заря зазвонил сотовый, который как нарочно Мирослава положила на столик рядом с книгой. Открыв глаза, она лениво протянула руку и взяла аппарат.

– Да, – сонно проговорила Волгина.

– Я не разбудила тебя? – оживленно заговорил телефон голосом тетки Мирославы Виктории.

– Разбудила, – не стала скрывать правды Мирослава.

– Извини, – беззаботно прощебетала трубка и тут же пылко произнесла: – Если бы ты знала, как я его люблю!

– Игоря, надеюсь?

– Шутишь! – возмутилась трубка.

– Бедный Игорь, – притворно вздохнула Мирослава.

– Нет, Игоря я, конечно же, люблю! – сказала тетя. – Но из-за этого я не стала бы тебя будить. – Она многозначительно замолчала.

– Тетя, не тяни, – не выдержала Мирослава, – а то отключусь и буду досыпать.

– Нет-нет. Погоди! Я о Луи!

Луи был тетиным котом. Огромный, лохматый, рыжий. Довольно дружелюбный и сообразительный. Поэтому тетя частенько баловала рассказами о проказах Луи не только Мирославу.

– Утром он привык, что я в будни рано встаю, и если не просыпаюсь, то будит меня. А я его щипаю… Ему это не нравится.

«Еще бы», – подумала Мирослава.

– И вот сегодня, – струился голос Виктории, – он залез на стул рядом с трюмо и стал лапой тихонько мою заколку трогать. Она звякает. Он посидит послушает, видит, что я не просыпаюсь, вздохнет тяжело и опять заколку трогает. Я не выдержала и рассмеялась. Луи обрадовался, прыг ко мне со стула и давай обнимать, мурлыкаться.