ужин, не проронив ни слова. Я начал опасаться, что в скором времени будет что-то высказано, какой-то повод для ссоры, и, как это обычно бывает в таких случаях, я постарался стать особенно любезным и общительным. Я рассказывал о корабле, который отправился в обратный путь, хвалил лорда Мэрилебона и смеялся над мистером Паддлбрайном, но все было безрезультатно. Ни Джек, ни миссис Невербенд ничего не сказали, и они мрачно ели свой ужин, пока слуга не вышел из комнаты. Тогда Джек начал.

– Я считаю правильным сказать вам, сэр, что послезавтра состоится публичное собрание по поводу городских флагов.

Городские флаги представляли собой открытое неогороженное место, над которым, поддерживаемое арками, была возведена ратуша. Именно здесь народ привык проводить те публичные собрания, которые слишком часто направляли деятельность Ассамблеии в Сенатском доме.

– И о чем вы все собираетесь там говорить?

– Есть только одна тема, – сказал Джек, – которая в настоящее время занимает умы Гладстонополиса. Люди не намерены позволить вам сдать на хранение мистера Красвеллера.

– Учитывая твой возраст и опыт, Джек, не кажется ли тебе, что ты слишком много берешь на себя, чтобы говорить, позволит или не позволит народ исполнительной власти страны исполнить свой долг?

– Если Джек и не стар, – сказала миссис Невербенд, – то я, во всяком случае, старше, и я говорю то же самое.

– Конечно, я сказал только то, что думаю, – продолжал Джек. – Я хочу объяснить, что я сам буду там и сделаю все возможное, чтобы поддержать собрание.

– В противовес вашему отцу? – спросил я.

– Да, боюсь, что так. Видите ли, это общественный вопрос, и я не вижу, что бы отношения отца и сына имели к нему какое-то отношение. Если бы я был в Ассамблее, не думаю, что я был бы обязан поддерживать своего отца.

– Но вы не в Ассамблее.

– У меня все равно есть свои убеждения, и я считаю себя обязанным принять в этом участие.

– Да, милости просим! И чтобы спасти жизнь бедного старого мистера Красвеллера от этого бесчеловечного закона. Он так же пригоден для жизни, как и мы с вами.

– Вопрос только в том, годится ли он для смерти, – вернее, для того, чтобы быть сданным на хранение. Но я не собираюсь спорить на эту тему. Это было решено законом и этого должно быть достаточно для вас двоих, как и для меня. Что касается Джека, я не позволю ему присутствовать ни на одном таком собрании. Если он это сделает, то навлечет на себя мое серьезное неудовольствие и последующее наказание.

– Что вы собираетесь сделать с мальчиком? – спросила миссис Невербенд.

– Если он перестанет вести себя со мной как сын, я перестану относиться к нему как отец. Если он придет на эту встречу, он должен будет покинуть мой дом, и я его больше не захочу видеть.

– Вышвырнуть из дома! – взвизгнула миссис Невербенд.

– Джек, – сказал я самым добрым голосом, на какой был способен, – ты соберешь свой чемодан и послезавтра отправишься в Новую Зеландию. У меня есть для вас важное дело к Макмердо и Брауну. Я сообщу вам подробности, когда увижу вас в офисе.

– Никуда он не поедет, мистер Невербенд, – воскликнула моя жена.

Но, хотя слова были произнесены решительно, в тоне ее голоса чувствовалась некоторая неуверенность, которая не ускользнула от меня.

– Посмотрим. Если Джек намерен оставаться моим сыном, он должен повиноваться своему отцу. Я был добр к нему и, возможно, слишком снисходителен. Теперь я требую, чтобы он послезавтра отправился в Новую Зеландию. Пароход отплывает в восемь. Я буду счастлив проводить его и увидеть на борту.

Джек только покачал головой, из чего я понял, что он решил взбунтоваться. Я был для него самым великодушным отцом и любил его как зеницу ока, но я был полон решимости быть суровым.

– Вы слышали мой приказ, – сказал я, – и можете подумать об этом до завтра. Я советую вам не отказываться навсегда от привязанности, воспитательной заботы и всех удобств, как денежных, так и иных, которые вы до сих пор получали от снисходительного отца.

– Вы же не хотите сказать, что лишите мальчика наследства? – спросила миссис Невербенд.

Я знал, что это было совершенно не в моей власти. Я не мог лишить его наследства. Я не мог лишить его даже малейшей роскоши без того, чтобы не испытать гораздо больших страданий, чем испытал бы он сам. Разве я не думал о нем днем и ночью, устраивая свои мирские дела? В тот момент, когда он сбил калитку сэра Кеннингтона Овала, разве я не был так же горд, как и он? Когда зазвучала труба, разве я не почувствовал большей чести, чем он? Когда он совершил свой последний триумфальный забег, а я подбросил свою шляпу в воздух, разве это не было для меня приятнее, чем если бы я сделал это сам? Разве я не полюбил его еще больше за то, что он поклялся, что проведет этот бой за Красвеллера? Но все же было необходимо, чтобы я добился повиновения и, если возможно, запугал его, чтобы он подчинился. Мы говорим об отцовской власти и знаем, что древние римляне могли наказывать сыновнее неповиновение смертью, но у британульского отца в груди есть сердце, которое сильнее закона или даже обычая, и я полагаю, что римлянин был во многом таким же.

– Моя дорогая, я не буду обсуждать свои будущие намерения в присутствии мальчика. Это было бы неприлично. Я приказываю ему послезавтра отправиться в Новую Зеландию, и я посмотрю, послушается ли он меня. Я настоятельно советую ему довериться в этом вопросе своему отцу.

Джек только покачал головой и вышел из комнаты. Впоследствии я узнал, что в эту ночь он провел в Литтл-Крайстчерче.

В ту ночь миссис Невербенд прочитала мне в нашей спальне такую лекцию, которая могла бы пристыдить ту же миссис Кодл, о которой мы читали в "Истории Англии". Я ненавижу эти лекции не потому, что считаю их неприличными, а потому, что они особенно неприятны. Я всегда оказываюсь абсолютно беспомощным в это время. Я осознаю, что совершенно бесполезно произносить хоть слово, и что я могу только позволить часам идти своим чередом. В том, что миссис Невербенд говорит в такие моменты, всегда есть много здравого смысла, но она делает это совершенно напрасно, потому что я знаю все это заранее и с помощью пера и чернил мог бы записать лекцию, которую она прочтет в тот необычный момент. И я боюсь, что в будущем ее гнев не