и мне не хотелось, чтобы они думали, что я боюсь говорить о Установленном сроке.

– Почему вы должны возражать против кремации, мистер Паддлбрайн, – сказал я, – будь то большая свинья или что-то иное? Никто не предлагал кремировать вас при жизни.

– Потому что мои отец и мать были похоронены. И все Паддлбрайны всегда хоронились. Всех их можно увидеть в церкви Паддлбрайна, и я хотел бы оказаться среди них.

– Я полагаю, там только их имена, а не тела, мистер Паддлбрайн. И кремированный человек может иметь такое же большое надгробие, как если бы ему позволили сгнить по ортодоксальной моде.

– Паддлбрайн имеет в виду, – сказал другой, – что он хотел бы иметь такой же шанс на жизнь, как и его предки.

– Если он обратится к своим семейным записям, то обнаружит, что они очень часто умирали до шестидесяти восьми лет. Но мы не собираемся вторгаться в ваш парламент и навязывать вам наши законы.

– Возьмите бокал вина, господин президент, – сказал лорд Мэрилебон, – и предоставьте Паддлбрайна его предкам. Он очень прекрасный малый, хотя и не поймал Джека, когда у него был шанс. Позвольте мне порекомендовать вам пудинг со льдом. Манго привезли с Ямайки, и они такие же свежие, как в день сбора.

Я съел свой манговый пудинг, но удовольствия от него не получил, так как был уверен, что весь экипаж возвращается в Англию с предрассудками о Установленном сроке. Как только я смог, я вернулся на берег, оставив Джека среди моих врагов. Невозможно было не чувствовать, что это мои враги, поскольку я был уверен, что они собираются противостоять заветному убеждению моей души и сердца. Красвеллер сидел совершенно молча, пока мистер Паддлбрайн говорил о своей возможной кремации. И все же Красвеллер был убежденным сторонником Установленного срока.

В пятницу, в два часа дня, судно отплыло, сопровождаемое всеми почестями, которые только можно было выразить литаврами и трубами, а также артиллерийским залпом. Это были самые хорошие парни, какие только носили одежду из розовой фланели, и такие же щедрые, как все, кто рожден жить на паштете и шампанском. Я сомневаюсь, что среди них был хоть один, кто мог бы зарабатывать свой хлеб в счетной палате, если только это не был профессионал Стампс. Когда мы отдали все почести отплывающему судну, я сразу же отправился в Литтл-Крайстчерч, и там нашел своего друга на веранде с Евой. За последние месяц или два он, казалось, стал намного старше, чем я знал его раньше, и сейчас сидел, держа руку дочери в своей. Я не видел его с того дня на борту яхты, и теперь он казался более седым и изможденным, чем тогда.

– Красвеллер, – сказал я, взяв его за руку, – печально, что мы с тобой поссорились после стольких лет дружбы.

– Так оно и есть, так оно и есть. Но я не хочу ссориться, господин президент.

– Ссоры не будет. Ну, Ева, как вы переносите отъезд всех ваших английских друзей?

– Отъезд моих английских друзей не причинит мне боли, если я смогу сохранить тех друзей, что были у меня в Британуле.

Я сомневался, на кого она намекает – на меня или на Джека. Возможно, это относилось только ко мне, но мне показалось, что она смотрела так, словно думала о Джеке.

– Ева, дорогая, – сказал мистер Красвеллер, – тебе лучше покинуть нас. Президент, я думаю, хочет поговорить со мной по делу.

Затем она подошла, посмотрела мне в лицо, сжала мою руку, и я поняла, что она просит пощады для своего отца. Чувство было неприятным, поскольку я был связан самой сильной клятвой, какую только может представить разум, не проявлять к нему милосердия.

Несколько минут я сидел молча, думая, что раз мистер Красвеллер прогнал Еву, то он и начнет. Но он ничего не сказал, и молчал бы дальше, если бы я ему это позволил.

– Красвеллер, – сказал я, – конечно, нехорошо, что мы с вами ссоримся по этому поводу. В вашей компании я впервые начал рассматривать этот проект, и в течение многих лет мы были согласны, что в нем можно найти лучшее средство для исправления положения человечества.

– Тогда я еще не чувствовал, что значит, когда к тебе относятся как к уже умершему.

– Ева относится к тебе именно так?

– Да, со всей своей нежностью и любовью, Ева чувствует, что мои дни сочтены, если я смело не заявлю о своей несогласии с вашей теорией. Она уже относится ко мне, как к гостю с того света. Сама ее нежность невыносима.

– Но, Красвеллер, убеждения вашего разума нельзя изменить.

– Я не знаю. Я не могу сказать, что произошла какая-то перемена. Но совершенно точно, что убеждения становятся расплывчатыми, когда они действуют против самого себя. Желание жить – человеческое, а значит, богоподобное. Когда чувствуется, что рука Божья поразила человека грядущей смертью, страдалец, осознав неизбежность удара, может примириться с этим. но очень трудно уйти на покой, пока еще есть здоровье, работа и поводы для счастья.

В этих словах было что-то, что, как мне показалось, означало, что он отказался от слабого утверждения о своем возрасте и больше не намерен просить год милости, используя эту ложь. Но мне было необходимо убедиться в этом.

– Что касается вашего точного возраста, я просмотрел записи, – начал я.

– Записи достаточно правильные, – сказал он, – вам больше не нужно беспокоиться о них. Мы с Евой уже все обсудили.

Из этого я понял, что Ева убедила его в неправедности этой лжи.

– Тогда есть закон, – сказал я с непоколебимой твердостью, как мне казалось.

– Да, закон есть, – если это закон. Мистер Экзорс готов его оспорить и говорит, что попросит разрешения поспорить с исполнительной властью.

– Он будет спорить о чем угодно. Вы же знаете, кто такой Экзорс.

– А этот бедняга Барнс совсем сошел с ума и превратился в своенравного идиота.

– Вчера мне сказали, что он буйнопомешанный, но я знаю из достоверных источников, что, независимо от того, играет ли он эту или иную роль, он лишь притворяется.

– И Таллоуакс готов наброситься с кулаками на тех, кто придет за ним. Он клянется, что никто не поведет его в колледж.

– А ты?

Наступила пауза, и Красвеллер сидел молча, уткнувшись лицом в ладони. Во всяком случае, он был в гораздо лучшем состоянии духа для убеждения, чем то, в котором я нашел его в последний раз. Он отказался от выдуманного года и признал, что согласился с доктриной, которой его теперь просили следовать. Но давить на него в таких