колледже. Теперь я не ожидал ничего подобного, и мне было горько думать, что меня вынуждают прибегать к таким ложным оправданиям. Я начал сомневаться, сможет ли мой разум удержаться на должном уровне при таком напряжении, и спрашивать себя, был ли я во всех отношениях в здравом уме, когда вынашивал идеи, наполнявшие мой разум. Галилей и Колумб, Галилей и Колумб! Я старался утешить себя этими именами, но тщетно, иллюзорно; и хотя я постоянно использовал их, я начинал их ненавидеть. Почему я не могу вернуться в свой шерстяной сарай и довольствоваться своими тюками, кораблями и кредитами, как это было раньше, до того как эта теория полностью овладела мной? Тогда я делал добро. Я никого не грабил. Я помогал очень многим в их жизни. Я был счастлив от похвал всех моих сограждан. Мое здоровье было крепким, и тогда, как и сейчас, у меня было достаточно возможностей для приложения сил. Но вот настал день успеха, – день, скажу ли я, для славы или убогости? Или, может быть, вернее сказать, и того, и другого, – и я убедил своих сограждан взяться за этот печальный труд Установленного срока. С этого момента спокойствие покинуло меня, как и счастье. Но не обязательно, чтобы человек был счастлив. Я сомневаюсь, что Цезарь был счастлив со всеми этими врагами вокруг него, – галлами, бриттами и римлянами. Если человек выполняет свой долг, пусть он не думает слишком много о том состоянии души, которое он называет счастьем. Пусть он презирает счастье и выполняет свой долг, и он будет счастлив в одном смысле. Но если к нему закрадывается сомнение в его долге, если он однажды начинает чувствовать, что, возможно, он ошибается, то прощай всякий душевный покой, – наступает то состояние, когда человек испытывает искушение спросить себя, действительно ли он в здравом уме.

Что же делать дальше? Англичане, играющие в крикет, как я знал, собирались уезжать. Еще два-три дня – и их изящный корабль выйдет из гавани. Когда я возвращался в город, я видел, как английские цвета развевались на его топ-мачте, а на корме развевался флаг английского крикетного клуба. Но я хорошо знал, что они обсудили между собой вопрос о Установленном сроке, и что у них еще есть время вернуться домой и отправить обратно какой-нибудь английский мандат, который должен быть недействительным, но которому мы не сможем не подчиниться. И письма могли быть написаны еще до этого, – предательские письма, призывающие на помощь другую страну в противовес решениям своей собственной.

Но что мне делать дальше? Я не мог применить закон vi et armis5 против Красвеллера. Я с грустью, но уверенно признал это для себя. Но мне показалось, что я заметил в этом человеке признаки раскаяния, – некоторые симптомы печали, которые, казалось, говорили об уступчивости духа. Он попросил всего год. Теоретически он все еще был сторонником Установленного срока, – правда, ублажая свое дело прямой ложью. Не мог ли я уговорить его на великодушное согласие? Для него еще будет год. А в прежние времена в его душе была нотка мужественности, и, возможно, я смогу вернуть ее. Хотя надежда была слабой, сейчас она казалась мне единственной.

Возвращаясь, я вышел на набережную, оставив такси на углу улицы. Там была толпа англичан, все они шли к судну, чтобы увидеть, как грузятся их биты и велосипеды, и среди них был герой Джек. Они стояли у кромки воды, пока три баркаса готовились их принять.

– А вот и президент, – сказал сэр Кеннингтон Овал, – он еще не видел нашу яхту – пусть поднимется с нами на борт.

Они были очень приветливы и я сел в одну лодку, Джек – в другую, а старый Красвеллер, приехавший со своими гостями из Литтл-Крайстчерча, – в третью, и мы двинулись к яхте. Джек, как я понял, чувствовал себя там как дома. Он часто обедал и ночевал на борту, но для нас с Красвеллером это было совершенно новым делом.

– Да, – сказал лорд Мэрилебон, – если человек собирается провести месяц в море, то лучше сделать это как можно более удобным. У каждого из нас есть своя койка, ванна для себя и все прочее. Здесь мы питаемся. Это не самый плохой салон, где можно поесть.

Оглядевшись вокруг, я подумала, что никогда не видела ничего более роскошного и красивого.

– Здесь мы делаем вид, что заседаем, – продолжал лорд, – здесь мы пишем письма и читаем книги. А здесь, – сказал он, открывая другую дверь, – мы действительно общаемся, курим трубки и пьем бренди с содовой. Мы вышли из-под власти этого тирана, короля Макнаффери. Мы хотим вернуться назад, как республика. И я, как единственный лорд, хочу избрать себя президентом. Вы не могли бы подсказать мне лучший способ правления? Каждому будет позволено делать все, что ему заблагорассудится, и никому нельзя будет мешать, если только он не мешает кому-то другому. Мы хотим перенять традиции у вас, ребята из Британулы, где под вашим председательством все, кажется, счастливы.

– У нас нет Верхней палаты, милорд, – сказал я.

– Вы избавились, во всяком случае, от одной досадной помехи. Осмелюсь предположить, что мы так же избавимся от нее в Англии в ближайшее время. Я не понимаю, почему мы должны продолжать заседать только для того, чтобы утверждать указы Палаты общин, и чтобы нам говорили, что мы стая дураков, когда мы колеблемся и раздумываем.

Я сказал ему, что это печальная судьба палаты лордов – быть вынужденной видеть свою собственную непригодность к законодательной работе.

– Но если бы нас упразднили, – продолжал он, – тогда я мог бы попасть в другое место и что-то сделать полезное. Ты должен быть избран пэром парламента, иначе ты не сможешь нигде заседать. В конце концов, корабль может быть только кораблем, но если мы должны жить на корабле, то здесь нам не так уж плохо. Пойдемте, возьмите тиффин.

Англичанин, когда приезжает на нашу сторону земного шара, всегда называет свой обед тиффином.

Я вернулся в другую комнату вместе с лордом Мэрилебоном, заняв свое место за столом, я услышал, что собравшиеся крикетисты обсуждают Установленный срок.

– Меня бы застрелили, – сказал мистер Паддлбрайн, – если бы я положил кого-нибудь на хранение, обескровил и кремировал, как большую свинью.

Затем он заметил, что я вошел в салон, и за столом воцарилась внезапная тишина.

– Какой ветер будет дуть в следующую пятницу в два часа дня? – спросил сэр Лордс Лонгстоп.

Было очевидно, что сэры лорды пытались перевести разговор в другое русло только из-за моего присутствия,