прежде чем я мог встретить свет дня, мне необходимо было укрепить себя мыслями о Колумбе и Галилее. По мере приближения опасности мне стало казаться, что ни один из этих великих людей не был окружен такими препятствиями, как я. Плыть по волнам и либо утонуть, либо преуспеть, рассказать новую правду о небесах и либо погибнуть, либо стать великим навеки – и то и другое было под силу человеку, рисковавшему только своей жизнью. Моя жизнь, – насколько охотно я мог бы пойти на любой риск, если бы только встал вопрос о том, чтобы рискнуть ею! Как часто я чувствовал в эти дни, что есть стойкость, которая нужна человеку гораздо больше, чем та, что позволяет ему просто рисковать своей жизнью! Жизнь! Что это такое? Вот этот бедный Красвеллер, лгущий себе и всем своим убеждениям, чтобы получить еще один год, а когда год закончится, перед ним все еще будут лежать его показания! Разве не так со всеми нами? Что касается меня, то я чувствую, чувствовал на протяжении многих лет, желание броситься вперед и пройти через врата смерти. То, что человек должен содрогаться при мысли об этом, не кажется мне странным. Неизвестное будущее всегда ужасно, а неизвестное будущее другого мира, к которому приближает столь значительное изменение обстоятельств, потеря нашей плоти, крови и самого тела, имеет в себе нечто настолько страшное для воображения, что человек, который думает о нем, не может не быть поражен ужасом, когда он признает, что и сам должен встретиться с ним. Но с этим приходится сталкиваться, и хотя перемены ужасны, они не должны, по здравому размышлению, восприниматься как перемены непременно к худшему. Зная о великой доброте Всемогущего, разве мы не должны быть готовы принять ее как изменение, возможно, к лучшему, как изменение наших обстоятельств, благодаря которому наше положение может быть неизмеримо улучшено? Тогда приходится вернуться к рассмотрению обстоятельств, при которых может произойти такое изменение. Мне кажется рациональным предположить, что, покидая это тело, мы вступаем в ту новую фазу жизни, в которой нам суждено жить, но со всеми нашими высшими устремлениями, несколько обостренными, и с нашими низшими страстями, которые, увы, также становятся сильнее. Теория, согласно которой человек должен сразу же перейти к совершенству блаженства или упасть в вечность зла и страданий, никогда не находила у меня доверия. За себя я должен сказать, что, признавая свои многочисленные недостатки, я жил так, чтобы стараться делать другим добро, а не зло, и поэтому я смотрю на свой уход из этого мира с трепетом, но все же с удовлетворением. Но я не могу с удовлетворением смотреть на то состояние жизни, в котором, в силу моей собственной неразумности, я неизбежно должен регрессировать в эгоизм. Может быть, Тот, Кто судит о нас с мудростью, к которой я не могу приблизиться, примет все это во внимание, и Он так сформирует мое будущее существо, чтобы оно соответствовало тому лучшему, к чему я пришел в этом мире; все же я не могу не опасаться, что отпечаток эгоизма, которого я до сих пор избегал, но который появится, если я позволю себе состариться, может остаться, и что для меня будет лучше, если я уйду отсюда, пока мои собственные жалкие потребности еще не стоят на первом месте в моем сознании. Но тогда, решая этот вопрос, я решаю его для своих сограждан, а не для себя. Я должен стараться думать о том, как это может повлиять на разум Красвеллера, а не на мой собственный. Он боится своего ухода с трепетом и страхом, и вряд ли я сделаю ему добро, если заставлю его уйти в мир иной в таком жалком и плачевном состоянии духа. Но, опять же, я должен думать не только о Красвеллере, но и о себе. Как повлияет на грядущие века людей такая перемена, которую я предлагаю, если такая перемена станет нормальным состоянием Смерти? Нельзя ли сделать так, чтобы люди сами организовали свой уход, чтобы не впасть в старческую слабость, не впасть в скользкий эгоизм, не впасть в уродливое нытье о неопределенных потребностях, прежде чем они уйдут и о них больше не будут думать? Вот идеи, которые двигали мной, и к ним я пришел, видя поведение окружающих меня людей. Не для Красвеллера, или Барнса, или Таллоуакса это будет хорошо, не для тех старух, которые уже лежат в своих коттеджах, не для меня, который, я знаю, слишком склонен хвастаться собой, что даже если старость настигнет меня, я смогу избежать худших ее последствий, но для тех несметных грядущих поколений, чья жизнь может быть смоделирована для них знанием того, что в определенный Установленный срок они уйдут отсюда со всеми атрибутами чести и славы.

Однако я прекрасно понимал, что бесполезно тратить силы на то, чтобы рассказывать об этом мистеру Грейбоди. Он просто был готов покинуть свой смертный одр, потому что находил его неудобным. По всей вероятности, если бы его время подошло так же рано, как время Красвеллера, он, как и Красвеллер, тоже стал бы бессильно умолять о милости подарить ему еще один год. Он стал бы изображать безумие, как Барнс, или вооружился бы разделочным ножом, как Таллоуакс, или поклялся бы, что в законе есть изъян, как это был склонен сделать Экзорс. Он тоже, как и старухи, публично клялся бы, что он намного моложе. Разве мир не населен Красвеллами, Таллоуаксами, Экзорсами и старухами? Имел ли я право надеяться изменить чувства, которые сама природа заложила в умы людей? Но все же это может быть сделано практикой, практикой и еще раз практикой, если только мы сможем прийти к тому времени, когда практика должна была стать реальностью. Затем, когда я уже собирался отойти от дверей дома Грейбоди, я снова прошептал про себя имена Галилея и Колумба.

– Вы думаете, что он прибудет тридцатого числа? – спросил Грейбоди, беря меня за руку при расставании.

– Я думаю, – ответил я, – что мы с вами, как верные граждане Республики, обязаны полагать, что он выполнит свой долг гражданина.

Затем я ушел, оставив его стоять в сомнении у своей двери.

Том II.

Глава VII. Колумб и Галилей

Я оставил Грейбоди с ложью на языке. Я сказал, что полагаю, что Красвеллер выполнит свой гражданский долг, – под этим я подразумевал, что Грейбоди поймет, что я ожидаю от своего старого друга появления в