пропагандой. Вот такая, понимаешь ли, моя, если хотите, позиция с диспозицией! Однако, надо сказать вам на полном серьёзе, Афанасий Ильич, давненько замечено, что человека с гнилой душонкой, какого-нибудь нечестивца, злоумышленника, проще говоря, шибко худого нравом и поступками человека Свистунья – гх, гх! – заманивает к себе на верхушку ль, в ущелье ли и-и – губит, изничтожает. То есть убивает, казнит, можно сказать. Получается, что место там своего рода судное. Или, может быть, правильнее сказать, – судилищное. Опять-таки: не знаю, не знаю! Суеверие, бабья брехня? – бес его знает! И саму Свистунью, к слову, в наших краях частенько и учтиво величают Суднушкой. Если какой негодяй там копыта отбросит, наши бабки шепоточком лепечут: «Наконец-то, усудила Суднушка. Ой, прости Господи!» А другие могут постращать плохого человека: «Будет, будет тебе, ирод, на Суднушке Страшный суд!» Во как: библейский Страшный суд им обещают… у нас, в тайге! Ну-с, тоже не берусь рассуждать на столь скользкую и маловразумительную тему, однако же и резонов для опровержения некоей чудодейственной и таинственной силы нашей досточтимой Свистуньи-Суднушки у меня нет как нет, – так-то дело обстоит. Н-да уж, попробуй-ка, разумный человек, разберись! Ну-с, вот туда-то, к тому самому судно-судилищному да разбойно-укромному местечку и доставили с ветерком и почестями наших «милостивцев». Но что дальше? А дальше ещё хлеще – развернулся на глазах многих людей целый театр, театр с трагедией и комедией единовременно. Выступ с площадочкой квадрата в три или, поди, даже меньше имеется на Свистунье под самым под скосом скалы, а дальше, чуток пониже, – сам обрыв распахивается во всю мощь свою беспощадную и смертную. По желобку узенького скалистого спуска на эту площадочку отчаянные люди время от времени забирались и забираются: кто из них своё геройство на людях выказывает, кто орудует на спор, а кто из ухарства, по хмельному делу или по дури своей природной лезет, карабкается туда, раньше сроку, похоже, выискивает свою смертыньку. Ну, так вот, уважаемый и великотерпеливый мой слушатель и собеседник Афанасий Ильич, только-только доставили наших «милостивцев» к Свистунье – на суд её, можно смело утверждать, и не успели они даже поозираться толком, раскумекать и обнюхаться, что к чему и куда они, наивные, но отчаянные головы, угадали, – дюжие мужики в мгновение ока окрутили каждого из них по поясу накрепкими узлами верёвок, подцепили с боков под мышки да-а-а – толк, но всё же легонечко, аккуратненько так, вниз к желобку, к тому самому, что направлен на выступ с площадкой. Они, сердешные, и охнуть не успели – покатились на брюхах и гузнах, понеслись с разгончиком залихватским. Но, однако, перед самой площадкой верёвки натянулись, «милостивцы» мешками – так сказать, кое с чем, хорошо известным, – зависли над пропастью. Немедля кто-то там с выступа хвать за шкирку первого – перетянул на площадку, хвать второго – туда же втиснул. Обоих к своим бокам поприжал, а себе на шею и грудь те же верёвки намотал и затянул узлами. И получилось, что все трое оказались как бы в одной запряжке. Но кто, спро́сите, приголубил их? Уже догадались, наверное: конечно же, Евграф Серафимыч наш удалой! «Здравствуйте, – говорит, – господа хорошие. Шелохнётесь как-нить прытко, бузить затеете – ухнемся купно вниз. А посему – стоять смирно и дышать в полдыха. Мужикам наверху, а их всего четверо, верно говорю, не удержать такущую тяготу: оба вы боровы добрые, да и я, грешный, не пушинка». Глянули «милостивцы» вниз – вмиг хмель сдуло с обоих, трупной прозеленью сдобные физиономии испятнило. Задрожали, заскулили, взмолились, а один так и вовсе… того-с… ну, сами понимаете. «Фуй-фуй-фуй! – посмеивался Граф наш, однако не забывал намертво держать обоих: на локоть, на аршин сдвинется вдруг кто – и воистину хана для всех троих. – Великовозрастные, кажись, мужики вы и не на Страшном суде покамест, хотя следовало бы уже призадуматься о нём, – и на те вам: обделались, что малые дитятки. А извольте, выши степенства, глянуть во-о-он туды: перед народом не стыдно ли?» Глянули, – а метрах в тридцати на отлогом косогорчике, примыкающем к Свистунье, наши единковские мужики и бабы расположились, да ещё священник с ними. Пристально и тревожно глядят на троицу, стоящую на самом краешке верной погибели. У некоторых баб на лице уже ни кровиночки, другие глаза ладошками позакрывали, охали да ахали: конечно же, жуть и страсть несносные. «Люди пришли вас, благодетели вы наши, послушать, – ровным и твёрдым голосом продолжал Граф наш величавый. – Ну, что, поняли, зачем таёжная государыня Суднушка вас к себе затребовала?» «Поняли! Поняли!» «Ишь смекалистые какие! Не Страшный суд, ясное дело, но суд вам будет от неё и от нас, простых людей. Что ж, опускайтесь на колени – места хватит. Да смотрите мне: полегонечку, полегонечку опускайтесь-то, черти вы такие-сякие, прыть и угодничества свои пред Богом и Суднушкой попридержите малость!» Не тотчас, в дрожи жиденьких поджилок, во вздрогах упитанных телес, но всё же опустился на колени и тот и другой. «Вот и добре, мужики. А тепере кайтесь пред народом, пред отцом святым и пред Самим Господом Богом». Покорно, в чувствах непритворных покаялись потрясённые и обезоруженные напрочь «милостивцы» в грехах, в беззакониях, в непотребствах своих разнообразных и отвратительных. В подробностях и даже с самоосуждением рассказывали, как нахрапом, нагло обдирали волость, как в удовольствиях и бесстыжести изгалялись над людьми, и обо всём, и обо всём таком прочем поведали. Расплакались, расхлюпались совсем, точно дитяти. И понимали люди, а потом в десятилетиях поминали о том: не из-за страха слезу вышибало у этих вечно разлихих и охальных мужиков, а душа… душа, вот, вот оно чего!.. ожила душа! Ожила-таки, родненькая, и раскрылась прекрасно и высоко у того и у другого. А они уж, наверное, и забыли про душу-то! Что ж, бывает. И-и-и, знаете, народ, слушая, не выдержал: тоже заплакал, зарыдал, запричитал. Каялись, казнились «милостивцы», словно бы, обсуждали после люди, и точно оказались на Страшном суде, пред Самим, как говорится. А слова их по ушелью звучными эхами катились и звенели. И людям сдавалось и чудилось, что покаяние сие не только по всему таёжью нашему немереному разносилось вестью доброй и жданной, по привольям и притокам разумницы и кормилицы нашей Ангары, а к небу, к выси, к Богу устремлялось словесами своими. Во-о оно как – прямо к Богу! То есть, в их тогдашнем понимании, с этакой-то высоты, от самой-то от всемогущей-то от государыни-то Суднушки тотчас непременно к Богу будут доставлены покаяния этих нечестивцев. Во как оно! Гх, гх! Да-а-а,