Мир, закутанный в белый саван, простирался миль на сорок в одну сторону и миль на шестьдесят в другую.

– Эшли пора нарядиться в белое платье, пройти к алтарю и обвенчаться. Она молода, вся жизнь впереди. Она заслуживает подвенечного платья.

Дневной свет померк, безоблачное небо похолодело, превратилось в серый потолок, на котором начинали мерцать звезды. В вышине, в 40 тысячах футах, летел на юго-восток авиалайнер, оставляя за собой длинный белый след.

– Если у тебя такое чувство юмора, то мне, признаться, уже давно не смешно.

На один белый след в небе наложился другой.

– Кстати, если пропаду я, значит, пропадем мы вдвоем. Нам ничего не стоит сгинуть. Дела обстоят все хуже. Нас чуть было не растерзала дикая кошка. Ты должен быть в курсе, ты же танцевал с ней танец. Тут ведь такая штука: моя смерть – это и ее смерть. Не говоря уже о твоей псине – не помню ее имени…

Спасаясь от особенно злого порыва ветра, я застегнул на куртке молнию.

– Я не корчу из себя невесть что. Не за себя прошу. Жалко эту девушку со сломанной ногой. Как бы ее воля не подкачала. Она воображает, что не показывает виду, но я все замечаю. Она крепкая, но такие передряги любого согнут в бараний рог. – Я огляделся. – Суровые здесь места. Любого лишат надежды. – По моему лицу скатилась непрошеная слеза. Мои руки были в трещинах и в порезах, губы тряслись. Я покачал головой. – Мы с тобой так и не договорили, но вот что я тебе скажу… Жить с разбитым сердцем – все равно что жить полумертвым, а это не то же самое, что быть наполовину живым. Полумертвый и есть полумертвый. Это не жизнь.

Вокруг нас громоздились горы – зубчатые, холодные, немилосердные, отбрасывающие длинные тени. Гровер лежал у моих ног, заваленный камнями и льдом.

– Когда сердце разбивается, то осколкам уже не срастись. Это не как отвалившийся хвост ящерицы, а как разлетевшийся на несчетные осколки витраж: собрать его невозможно. Во всяком случае, прежним ему уже не стать. Сколько ни собирай осколки, былого витража не получится, будет только куча битого цветного стекла. Разбитые сердца не заживают. Это не срабатывает. Возможно, я рассказываю тебе о вещах, о которых ты и так все знаешь. А возможно, что нет. Я знаю одно: когда половина отмирает, болит все. Боль ты получаешь вдвойне, а все остальное – только наполовину. Можно потратить весь остаток жизни на составление прежнего витража, но это бесполезный труд. Осколки нечем скрепить.

Я натянул шапку, но тут же опять сдернул.

– Это все, что я хотел сказать. – Я взял компас, стрелка которого сначала заметалась, а потом замерла. – Мне надо понять, в какую сторону идти.

Два самолета, летевшие перекрещивающимися курсами, исчезли. Я запрокинул голову, не в силах оторвать взгляд от двух белых полос в небе. Их пересечение образовало стрелу, указывавшую на юго-восток. 125–130 градусов. Я кивнул.

– Раз нет другого выхода, сойдет и этот.

Я прибрел в нашу снежную пещеру и натянул на ноги Эшли носки Гровера, связанные из шерсти средней толщины. Она с подозрением посмотрела на меня.

– Откуда у вас это?

– Из универмага «Уолмарт».

– Приятно слышать. Я думала, вы признаетесь, что сняли их с ног Гровера. Для меня это был бы перебор.

Она задремала. Около полуночи она открыла глаза. Я как раз пялился на компас. Точки из трития на шкале светили зеленым неоном.

– Как вы узнаете, в какую сторону идти?

– Никак.

– Что, если вы выберете неверное направление?

– Об этом никогда не узнает никто, кроме вас, меня и Наполеона.

Она закрыла глаза и натянула на плечи спальный мешок.

– Не торопитесь. Не ошибитесь с выбором.

– Спасибо за полезный совет.

– Не заставляйте меня распространяться насчет того, что сейчас было бы полезнее всего.

– Тоже верно.

Вот-вот рассветет. Через несколько минут мы выступаем. Во всяком случае, мы попробуем это сделать. Неизвестно, далеко ли мы уйдем, но торчать здесь – верная гибель.

Я собрал и сложил все, что мог. Эшли будет больно при любом сотрясении. Я бы предпочел ее не тормошить, но оставлять ее здесь нельзя. Не знаю, далеко ли ушел бы один, но уверен, что, вернувшись, нашел бы ее мертвой. Надежда долго поддерживает жизнь. Боюсь, что без меня надежда ее оставит. Чем дольше я буду рядом с ней, тем дольше она протянет.

Гровер обрел покой в хорошем месте. Оттуда он может любоваться восходом и закатом. Думаю, ему понравится. Я попытался произнести над его могилой подобающие слова. Он заслуживает лучшего, но ты лучше всех остальных знаешь, что я лишен дара красноречия. Я дал ему слово, что навещу его жену, если мы спасемся. Думаю, Бог не подкачает и причислит его к ангелам. Ангел из него получится что надо. Он любит летать и сможет оберегать свою жену. Ей понадобится его забота.

Большую часть ночи я провел, не отрывая взгляд от компаса. Знаю, тебе можно не напоминать, насколько важно правильно взять направление. Впереди много миль безлюдной глуши. До ближайшего городка миль шестьдесят, но это по прямой, а сколько наберется, если карабкаться на горы и спускаться вниз, да еще таща раненую? Вряд ли я это осилю.

Другое дело, если я увижу издали дымок или различу в темноте свет. Тогда я мог бы оставить Эшли и привести подмогу. Но всякий раз, начиная думать об этом, я вспоминаю, как мы с тобой смотрели «Английского пациента»[14]. Ты очень переживала, тыкала пальцем в экран телевизора и твердила: «Не оставляй ее, не оставляй, иначе пожалеешь!» Ты оказалась права: за это поплатились оба. Прелюбодеяние тоже, конечно, не пошло впрок. Но оставить девушку – это всегда чревато.

Пора двигаться. Солнце уже взошло. Впереди длинный день. Поговорим вечером. Надеюсь.

Я тронул Эшли за плечо. Она заскрипела зубами.

– Готовы?

Она кивнула и села.

– Кофе есть?

Я дал ей кружку с жидкостью, больше похожей на жидкий чай.

– Ничего не поделаешь, это все, что осталось.

– День уже плохой, а ведь мы еще не начинали.

– А вы думайте об этом так: каждый шаг, уводящий вас отсюда, приближает вас к капучино в «Старбаксе».

Она облизнула губы.

– Мне нравятся ваши дурацкие шутки.

Я присел рядом с ней. Мы проделали туалетную процедуру, потом я ее одел. Она застегнула молнию на своей куртке.