убеждения, разного рода доказательств. То, что представляется простым и прозрачным, оказывается на деле запутанным и мудреным, следствием забытых теперь обстоятельств и забот, ставших чисто теоретическими, остатками порой несовместимых и даже противоречащих друг другу метафизических систем[3162].

Национализм радикально отличался от иерархической феодальной организации, предшествовавшей ему на Западе. Он предложил каждому члену общества, подпадающему под его определение, эмоционально окрашенное ощущение надежного слияния с благосклонно расположенной к нему массой ему подобных. Главной основой государственного устройства стали теперь не короли и аристократы, а народ: L’état c’est moi et moi et moi[3163]. Таково было расширение политической свободы, которое обеспечило его изобретение. Но в дополнение к этому, отмечает экономист Барбара Уорд, «[другим] его неотъемлемым свойством является исключение других людей… Оно способно отрешить от всякой общности братства и доброй воли даже тех, кто волею случая живет на противоположном берегу реки»[3164].

Государственная власть, когда национализм ее обрел, – увеличив эту власть в процессе приобретения, – усилила это врожденное напряжение. Население целых стран оказалось вовлечено, политически и эмоционально, в борьбу за свои национальные идеи. Но иностранцы стали более очевидно чуждыми; инакость иного стала более несомненной; и между национальными государствами, столь радикально разделенными – разделенными, по их мнению, самой природой, – возникли провалы угрожающей анархии. Наводить мосты через эти провалы оказалось делом трудным, даже в самых благоприятных обстоятельствах, а никаких иерархических структур, которые могли бы стать посредниками в этом процессе – таким посредником была когда-то христианская церковь, – не осталось.

Промышленные технологии и прикладная наука неизмеримо увеличили силу национальных государств, и, когда дым рассеялся, постепенно стали видны города мертвых, а затем и целый народ мертвых. «Когда человек теряет всякую связь с реальностью, – отмечает Барбара Уорд, – не остается, по-видимому, никаких пределов ужасам ненависти, страсти и ярости, которые он может извлечь из глубин своей психологии, ужасов, для ограничения которых мы обычно используем все наши общественные институты. Выпущенный на волю национализм, напротив, снимает все эти ограничения»[3165].

Из чего можно заключить, если вернуться к идее Элиота, что никакая живая, органическая структура не может иметь достаточной силы для сопротивления новой организации смерти, поскольку последняя охватывает весь народ: организация смерти и есть само национальное государство. Отсюда следует, что, как только появляется механизм, позволяющий атаковать гражданское население, гражданское население становится предметом атаки. Враг есть вражеский народ, то есть всего лишь граждане вражеской страны, взятые вместе, и каждый из этих граждан, будь он в военной форме или в гражданском, какого угодно возраста и пола, является индивидуальным врагом.

Но национальное государство было не единственной новой политической системой, изобретенной в начале Нового времени. В течение двух столетий эволюции национального государства параллельно с ним развивалась республика науки. Базирующаяся на открытости, обладающая международным охватом, наука выжила среди национальных государств благодаря тому, что ограничивала свой суверенитет той частью мироздания, которая почти не интересовала другую, более крупную систему, – наблюдаемыми природными явлениями. В этой ограниченной области она добилась поразительных успехов: она освещала тьму, излечивала больных и кормила голодные массы. Пока наконец с высвобождением ядерной энергии ее успех не привел ее к прямому столкновению с той политической системой, внутри которой она действовала. В 1945 году наука стала первой живой, органической структурой, достаточно сильной, чтобы бросить вызов самому национальному государству.

Конфликт между наукой и национальным государством, продолжающийся и расширяющийся с 1945 года, отличается от политических конфликтов традиционных видов. Бор встречался с государственными деятелями своего времени, чтобы объяснить им это, но предпочитал говорить скорее дипломатично, нежели прямо. Он объяснял, что с появлением ядерного оружия мир придет к совершенно новой ситуации, которую нельзя будет разрешить при помощи войны. Разрешить эту ситуацию можно будет, только если государственные деятели соберутся и станут договариваться об обеспечении обоюдной безопасности. А если они это сделают, то неизбежным итогом таких переговоров, учитывая понятную подозрительность каждой из сторон, может быть только открытый мир. Уинстону Черчиллю и, по-видимому, Франклину Рузвельту сценарий Бора казался до опасного наивным. Выступая в роли посланника республики науки, Бор, безусловно, предупреждал об опасности, но наивным он не был никогда. Он предостерегал государственных мужей, что наука даст им в руки власть над природной силой, которая разрушит их политическую систему. Учитывая ту бойню, которую эта политическая система устроила в XX веке, не добавлял он из вежливости, механизму ее ликвидации давно пора было появиться.

Бомба, которую наука нашла спрятанной в природе и воплотила в реальность, парадоксальным образом уничтожает национальное государство, делая его беззащитным. Никакая защита от такого компактного, дешевого и опустошительного оружия не может быть достаточно надежной. Самые прочные щиты, от истребительной авиации до программы «Звездных войн», можно пробить, просто увеличив количество единиц оружия, ложных целей и систем доставки. Надежную защиту от бомбы могут дать только политические средства – переговоры о создании открытого мира, в котором безопасность усилится благодаря ослаблению национальных суверенитетов и связанного с ними насилия.

Отказ от таких переговоров вел к временной монополии, за которой должна была последовать гонка вооружений. Эта дорога в никуда казалась настолько более привычной, чем открытый мир Бора – который даже Оппенгеймер путал иногда с мировым правительством, – что народы предпочли пойти именно по ней. Пусть бомба была стеной, но до того, как эта стена была испытана на прочность все новыми и новыми кризисами, все новыми и новыми системами вооружений, кто мог поручиться, что какой-нибудь умный человек – или грозный враг – не найдет способа подкопаться под нее или обойти ее с фланга? Кроме того, ядерное оружие могло быть предприятием, приносить прибыль, обеспечивать постоянной работой. Оно могло обеспечить безопасность национальной крепости. Оно могло позволить стране не посылать своих любимых сынов на войну. Что еще важнее, оно могло предотвратить начало большой войны и заморозить существующее политическое положение, позволить сохранить его навсегда. Оно позволяло национальному государству стать вечным и навечно сохранить свой суверенитет.

Долгое время казалось, что так дело и обстоит. Многим и до сих пор так кажется. Но гонка вооружений оказалась не гарантией суверенитета, а его доведением до абсурда. Хотя сверхдержавы ощетинились оружием Судного дня, сегодня они сталкиваются друг с другом в абсолютно уязвимом состоянии, продолжение их существования полностью зависит от разумных обоюдных ограничений, а их суверенитет настолько ограничен, что свои военные амбиции они могут осуществлять только в стычках в странах третьего мира, в которых редко кто одерживает однозначную победу. Бомба, последнее слово в вопросе накопления силы, – доказательство того, что правильно организованная материя может быть полностью превращена в