кровавого из всех веков. Он выяснил, что мало кто из историков или статистиков интересовался кем-либо, кроме людей в военной форме. Оценив число жертв с точностью до порядка величины, он получил суммарное количество убитых (включая участников боевых действий), приблизительно равное 100 миллионам человек. Эту невоспетую массу людей он называет народом мертвых:

О народе мертвых мы знаем столько же, сколько мы могли знать о каком-нибудь живом народе лет пятьдесят назад, когда методики социальных измерений еще находились на ранней стадии развития. Численность – около ста миллионов. Провести точную перепись пока не удается, но последние оценки, основанные на отдельных выборках населения, дают цифру в сто десять миллионов человек. Приблизительно так. Население крупной современной страны. По составу это народ вполне типичный для XX века: происхождение его представителей не менее космополитично, чем у жителей Соединенных Штатов. Смешанным население было всегда, но расти по-настоящему начало в 1914 году. До начала 1920-х его численность достигла двадцати миллионов, а устойчивый рост в течение следующих двадцати лет довел его к началу Второй мировой войны почти до сорока. В начале 1940-х численность населения увеличилась более чем вдвое, причем ежегодный прирост достиг максимума в районе 10–12 миллионов. После 1945 года темпы прироста упали ниже любого предыдущего уровня, зафиксированного с конца 1920-х годов. При этом произошло гигантское увеличение потенциала прироста[3157].

От подсчетов Элиот перешел к рассмотрению средств образования этого безмолвного народа – способов убийства. Он выяснил, что главными орудиями убийства были артиллерия, стрелковое оружие в бою, стрелковое оружие в бойнях, авиационные бомбы; гетто, лагеря, осады, оккупации, переселения, голод, блокады. За всеми этими орудиями и лишениями Элиот нашел явление еще более фундаментальное и еще более пагубное: военную машину, развивающуюся на протяжении десятилетий и постепенно превращающуюся в машину тотальной войны, которой то и дело удается создавать в разных местах разного вида районы тотальной смерти: Верден, Ленинград, Освенцим, Хиросиму.

Самым компактным, действенным, недорогим, неотвратимым механизмом тотальной смерти стало ядерное оружие. Поэтому после 1945 года оно заняло в этой области лидирующее положение. «Тот урок, который мы должны извлечь из всего этого, – замечает И. А. Раби, – и та ужасная вещь, которую мы осознали во время войны, – это… та легкость, с которой можно убивать людей, если заняться этим всерьез. Когда ресурсы современной науки направляют на решение задачи человекоубийства, становится ясно, насколько на самом деле уязвим человек»[3158].

Переход от машины тотальной войны, способной выкраивать там и сям в пейзаже жизни очаги тотальной смерти, к машине тотальной смерти, способной выжечь, взорвать, отравить и заморозить весь мир человечества, и был последней каплей, о которой говорил Оппенгеймер. Элиот уточняет:

Количество жертв рукотворной смерти в XX веке – около ста миллионов… совершенно очевидно сравнимо с масштабами смерти от болезней и эпидемий, считавшимися до этого столетия общепринятой нормой. Действительно, гибель от рук человека в основном заменила эти причины преждевременной смерти. Именно такого рода изменения имел в виду Гегель, когда говорил, что достаточно большое количественное изменение может повлечь за собой изменение качественное. Качественный характер именно этого изменения становится очевиден, если связать имеющееся на сегодня суммарное число смертей с масштабами смерти, заключенной в оружии, которым обладают сейчас крупнейшие державы. Стратеги ядерной войны говорят о сотнях миллионов смертей, уничтожении целых народов и даже всего рода человеческого[3159].

Для появления народа мертвых менее эффективным механизмам понадобилось две трети столетия; ядерная машина смерти может решить эту задачу за полчаса. Ядерная машина смерти обрела возможность создавать не просто города мертвых или страны мертвых, но целый мир мертвых. Еще до появления подробных исследований потенциально всемирной катастрофы, которую называют ядерной зимой, Всемирная организация здравоохранения оценила – в 1982 году, – что крупная ядерная война убьет половину населения Земли, два миллиарда человек. Следовательно, заключает Элиот:

Неизбежны этические выводы. Если этика касается отношений между индивидуумами или между индивидуумом и обществом, то не может быть этической проблемы более фундаментальной, чем продолжение существования индивидуумов и обществ. Масштаб рукотворной смерти стал главным фактором нашего времени – не только материальным, но и моральным[3160].

Это определяет, о чем мы говорим – о современном феномене тотальной смерти, не о капитализме и коммунизме или демократии и полицейском государстве, – но не объясняет, как именно мы оказались на краю столь абсолютной пропасти. Элиот намекает на ответ на этот вопрос, говоря о Первой мировой войне. «Больше всего на общем фоне выделяется одно обстоятельство, – замечает он, – что никогда, ни до, ни во время, ни после войны, в обществе не было живой, органической структуры [например, церкви, политической партии, традиции, свода законов] достаточно сильной, чтобы противостоять этому новому творению людей и машин – [организованной] смерти»[3161].

Война – установление древнее. То, что она традиционно подвергает максимальной опасности биологически избыточную и обладающую сравнительно малой властью подгруппу населения – молодых мужчин, – заставляет предположить, что в некоторых обстоятельствах традиционных межсоциальных конфликтов она дает преимущество в воспроизводстве. Никогда не были редкостью и массовые бойни. Ветхий Завет то и дело прославляет ту или иную резню. В истории империй их тоже полным-полно.

Мировая война отличается от таких, более ограниченных конфликтов предыдущих эпох не только масштабами, но и основами организации. Тотальная смерть выделяется на фоне прочих массовых боен своей линейностью по времени, характерной для промышленного конвейера. Оба типа насилия порождаются отчетливо современным процессом: паразитированием национального государства на прикладной науке и промышленных технологиях, которые оно использует для самозащиты и осуществления своих устремлений.

Хотя национальное государство господствует сейчас во всем мире, оно не может похвастаться давней историей легитимности. Оно возникло в XVIII и XIX веках, присущий ему национализм – это «доктрина, изобретенная в Европе», которая «якобы дает критерий определения группы населения, имеющей право завести свое собственное государство… Коротко говоря, эта доктрина утверждает, что человечество естественным образом подразделяется на нации, что нации различаются по определенным характеристикам, которые могут быть установлены, и что единственный законный вид правления – это национальное самоуправление», пишет политолог Эли Кедури.

Не последняя заслуга этого учения состоит в том, что такие утверждения стали общепринятыми и начали восприниматься как самоочевидные, а самому слову «нация» национализм придал важность и распространенность, к которым до конца XVIII века оно не могло даже приблизиться. Эти идеи вскоре прочно утвердились в политической риторике Запада, распространившейся затем по всему миру. Однако то, что кажется теперь естественным, было когда-то непривычным и требовало обоснования,