хомо сапиенса сапиенса — тогда у него в жизни все получилось бы, а детские мечты остались мечтами. Он не вышел из детства и продолжает галлюцинировать на ходу, потому что у детей нет чувства юмора. Оно, как зуб мудрости, проявляется годам к восемнадцати, как защитная оболочка души от суровых условий существования. А если не появится — беда! В Бога они не верят, потому что в детстве им сказали, что Бога нет, но их сжигает такое желание «наукообъяснимых» чудес, что все они какие-то не в себе…

Нет, нет, они талантливы, работоспособны и вообще хорошие ребята, но, черт их знает, им вынь да положь снежного человека или внеземного пришельца. Если сказать таким людям, что над Тунгуской взорвался внеземной космический корабль, то они задумаются на всю жизнь и у них произойдет несварение мозгов. В них какой-то дьявол сидит и толкает на благоглупости. Возможно, наиболее сумасшедшим из них все же следует выделять трехкомнатные лаборатории?

Пока я разглядываю Гланца, Татьяна с царицей Тамарой закурили по второй сигарете и оживленно беседуют. На сцене у Степняка-Енисейского продолжается словесный понос. Если бы я выступал перед мотоциклистами (а их надо воспитывать, иначе нам всем кранты!), то сказал бы им так: «Ребята, следите за регламентом и оборвите меня двупалым свистом в бабушку и в бога душу мать, если я не уложусь в пять минут. Вообще, обрывайте говорунов. Пять минут им на выступление, а потом — в шею! Не давайте себя обманывать, не давайте вешать на уши лапшу и заговаривать себе зубы, потому что зубы потом болят еще больше. Теперь самое главное: знаете ли вы, что человек отличается от животного чувством юмора? Духовно эволюция работает именно в этом направлении. Вот все, что я хотел сказать. Это важно. Подумайте над этим. Сколько времени прошло? Ровно одна минута. Я уложился в регламент. Спасибо за внимание!»

Они бы мне аплодировали…

Интересно, о чем могут говорить между собой эти пепельницы? Знакомы они давно, но только сейчас нашли общий язык… Ох, этот альянс меня настораживает!.. Мой голубой воздушный шарик бросает наблюдение за Гланцем и улетает в вестибюль подслушивать… Понятно. Они говорят о женихах.

«Ты когда замуж выйдешь, старая вешалка? — спрашивает Татьяна. — Пора о душе подумать». «Наверно, осенью, — отвечает царица. — Мужика уже приглядела, но его надо брать. Лето еще погуляю. А ты?» — «Завтра». — «Шутишь?» — «Нет. Обещала деду». — «Блеск! В первый раз в первый загс! Кто же этот несчастный?.. Дроздов?» — «Импотент, спился», — отмахивается Татьяна. «Бедняжка… Никогда бы не подумала. Кто же?» — «Еще не знаю. Давай решать». — «Где? Здесь?» — «Да. Сейчас». — «Шутишь!» — восхищается царица Тамара. «Не шучу. Кого посоветуешь?» — «Выходи за токаря Тронько Андрея Ивановича. Ничего мужик, к нему в ЦК прислушиваются». — «Сама выходи за гегемона. Он с тебя стружку снимет». — «Это точно», — вздыхает царица.

«Владислав Николаевич меня десять лет добивается» — раздумчиво произносит Татьяна. «Нет, не нужен тебе бессмертник, у тебя дед есть. Владика оставь мне. Владик мой, но он еще ничего не знает. К осени его окручу». — «Я тебе помогу!» — загорается Татьяна. «Сама справлюсь, только не мешай».

«Ага, — думаю. — Значит, Владик уже пристроен».

«Есть! — вскрикивает царица. — Нашла тебе жениха! Выходи за марсианина!» «За какого марсианина?» — не понимает Татьяна, хотя я сразу понял. «За Космонавта! Разведенный он. Да нет, с этим делом у него все в порядке, а с женой он разошелся еще до Марса, но развод не оформил, потому что туда нужна чистая анкета. А с Марса вернулся весь из себя задумчивый. Говорят, что он там под радиацию влетел, но все обошлось. Его надо развеселить. Ну, задумался парень, бывает. Расшевелить надо. Первый жених в стране! Все точно известно. Без квартиры, питается в столовках, ездит в автобусах… Все бабы перед ним в штабелях, а ты? Бери его к делу. Я бы сама за него, но это не мой размер. Не мое. Сделаем так… Ты его завтра в Гагры! Я тебе отдаю свой французский купальник — не купальник, а два шнурка, все из него вылазит. Выйдешь на пляж, он вмиг про Марс забудет!» — «Какой пляж зимой?» — «Верно… Зима. Делаем так… Блеск! Ты его в Домбай на горные лыжи! Солнце, снег, а ты на лыжах в моем купальнике! Катишь с горы, он за тобой. Ты — в снег…» — «Какой Домбай? Бред все это». — «Да. Бред. Значит так… Тронько на завтра заказал парную. Они с Космонавтом собрались париться. С пивом. Делаем блеск и нищету куртизанок! Все просто, и ни один мужик не выдержит. Делаем так… Я им спутаю время. Одному скажу одно, другому — другое. Топим баньку. Приезжает Космонавт в охотничий домик, а ты его встречаешь с веником и в моем купальнике. Он, конечно, обалдевает, а ты объясняешь, что у нас в Кузьминках все, как на Западе. И паришь его. А потом он тебя… — следует неприличный жест. — И все». — «А Тронько куда девать? — обалдевает Татьяна. — Потом и Тронько придет… Его тоже парить?» — «Тронько беру на себя. Ты отдаешь купальник, приезжает Андрей Иванович, я его парю, а он снимает с меня стружку. Тут и думать нечего. Решили!»

Татьяна с царицей гасят окурки и входят в кабинет. Успеваю заметить, что Гланц по уши в царицу влюблен и жутко рефлексирует в ее присутствии — члены отнимаются, и на лице пятна. Представляю, что может делать с мужиками одна такая красивая стерва в небольшом академическом городке. Еще как делает! Две стервы здесь не уживутся. Две стервы на один городок — это стихийное бедствие, как два встречных циклона, создающие ураган. Пусть одна живет в Кузьминках, а другая в Печенежках — тогда полный порядок. Ишь, что задумали: окрутить марсианина!

«Тебе плохо, дед?» — настороженно спрашивает Татьяна. Отвечаю: «Нет, мне хорошо. Как после парной». Татьяна чувствует, что я каким-то образом подслушал их разговор… «Откуда ты все знаешь, дед?» — любит спрашивать она. «От верблюда», — люблю отвечать я. Сейчас я сделаю доброе дело и покажу им эту царицу как она есть, в обнаженном виде и во всей красе…

«Мадам, извините, что я разлегся в трусах в вашем кабинете», — говорю я. «Ничего, Юрий Васильевич, милости просим! Я и не такие трусы видывала», — смеется царица Тамара. (Сейчас ты у меня заплачешь.) «Мадам, — продолжаю я. — Мне отсюда не видно… Это чей портрет после Мичурина висит?» — «Где? Да это же ваш