на этот раз мне от них не отделаться. Если бы Гланц сказал, что ему позвонил сам Президент, я бы рассвирепел. Но он сказал сущую правду — ему позвонил какой-то швейцар из приемной Президента. Тут уж ничего не поделаешь. Не драться же с мафией? Пусть Гланц думает, что заворожил меня, а я буду помалкивать. Скажу по секрету: чтобы спокойно умереть, нужна целая стратегия — врачи не должны знать, что у больного на уме.

Меня заводят в администраторскую и просят раздеться. Нет уж, хрен вам, пусть санитары работают. Меня оголяют. Я сижу в трусах на холодном кожаном диване и верчу головой, как попугай, разглядывая стены этого вертепа. Эволюционный тупик! Сам черт не разберет, что здесь понавешано… Портреты, портреты, портреты… Ломоносова, Менделеева, Ушинского, нынешнего Президента, Мичурина, Эйнштейна, Тимирязева, Курчатова, мой… Я же их строго предупреждал! Опять повесили!.. Здоров, курилка, давно не виделись!.. Гордость советской науки!.. За мной висит еще кто-то… На портрете мне лет семьдесят, я сурово взираю со стены на себя голого и впавшего в детство. Гланц в это время меня обследует: опутал проводами и шнурами с присосками и заглядывает мне в душу. Зря старается, моя душа давно продана и мне не принадлежит, — там вместо нее темное пятно.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

ИСТОРИЯ МОЕЙ ДУШИ. Моя душа осталась неохраняемой в тот миг, когда умер мой ангел-хранитель, волнистый попугайчик Леша. Он захлебнулся и утонул в блюдечке с огурцом. Впрочем, я не думаю, что охрану сняли и оставили меня без присмотра. Просто произошла смена караула: пост сдал, пост принял. Леша был материальным олицетворением моей души, если выражаться высоким штилем… (А почему бы не выражаться высоким штилем, как делал это сам Ломоносов? Мы или грешим с трибуны высокими словесами и обстракциями — бум, бум, бум, как в пустую бочку, или, наоборот, прикидываясь плебеями и заигрывая с мотоциклистами, сваливаемся в какое-то просторечное болото с лягушками — ква, ква, ква! А надо совмещать штили и чувствовать меру.) Так вот свою душу я приобрел за томик Надсона на одесском Привозе, когда там царил натуральный обмен — я тебе ножик, ты мне штаны. Я собирался выгодно обменять Надсона на четыре картофелины (надеясь в тайне на пять и соглашаясь на три), но сначала решил пройти мимо птичьего ряда. Я сразу заметил ее: моя душа сидела в клетке на жердочке среди других разноцветных птиц, а над ней стоял за прилавком ее толстый и мрачный тюремщик…

Душу надо было спасать. Но как? Я был пацаном. Я сразу возненавидел этого человека, и он это почувствовал. «Ладно, босяк, покажи книгу», — сказал тюремщик моей души. Он взял томик Надсона и принялся перебрасывать страницы толстым указательным пальцем. Иногда его палец останавливался, и тюремщик читал строчки, шевеля жирными губами, будто пробовал стихи на вкус. Наконец он шумно вздохнул и произнес: «Все-таки, Надсон плохой поэт, хотя я его уважаю. Ладно, босяк… Какую тебе птицу? Синюю? Молодец! Ты разбираешься в поэзии. Этот попугай знает волшебную фразу. Он будет твоим ангелом-хранителем и принесет тебе счастье. Его зовут Леша. Корми его чем хочешь, он после гражданской войны все ест, особенно огурцы. Адью, босяк!»

И я ушел с Привоза без картофелин, зато с ангелом-хранителем. Адью так адью. Волшебную фразу я услышал от Леши в тот же день, когда вернулся домой и угостил его огурцом — в доме, кроме огурцов, все равно ничего не было. Леша клюнул огурец, закрыл от удовольствия глаза и одобрительно произнес: «По рыбам, по звездам проносит шаланду, три грека в Одессу везут контрабанду».

«Это и есть твоя волшебная фраза?» — хмуро спросил попугая мой отец. Но Леша ничего не ответил, затрепыхался и застенчиво прокукарекал. «Меняла! — презрительно сказал мне отец. — Его же кормить надо!» Он отвернулся лицом к голой стене, где еще недавно висел ковер с оленями, а Леша виновато посоветовал: «Контрабанду!»

«Где я тебе возьму контрабанду?» — вздохнул отец… Продавца птиц я больше никогда не встречал, но все же еще раз увидеть его пришлось. Через много лет я прочитал в томике стихов Багрицкого стихотворение с этой фразой и с изумлением узнал на портрете астматичного толстяка. Кто же мог знать, что птицелов, одаривший меня синей птицей, был самим Эдуардом Багрицким! Я до сих пор изумлен. Леша знал множество разных фокусов — он гавкал, кукарекал, скрипел дверью, щелкал ружейным затвором, цокал подковами, сипел пустым краном, но по-человечески произносил лишь одну фразу. Зато какую! Это была всем фразам фраза. Когда я стоял перед выбором: остаться или удрать в Москву, мой ангел-хранитель одобрительно советовал: «По рыбам, по звездам…» И я, похоронив отца, успел уехать до начала той известной одесской вакханалии, а потом случайно узнал, что за мертвым отцом приходили, и, чтобы не пропал ордер на арест, спросили обо мне. «Его нет», — ответили соседи. «На нет и суда нет», — вздохнули приходившие.

«Жениться?» — спрашивал я. «Проносит шаланду», — подмигивал Леша, и я не женился. Принять предложение опального академика Эн и уйти в лес? Уехать в Ленинград на Новый год? Закатиться с японочкой на Чукотку? Начать новый журнал? Мой ангел-хранитель был в курсе всех моих дел… Он сидел на моем плече, когда произошла авария. Мы с ним получили одинаковую дозу. Его друзья-воробьи после взрыва разучились прыгать и все передохли, но Леше все было нипочем, хотя он тоже долго болел — из голубого сделался ярко-синим и стал шепелявить. Он садился на подоконник, стучал клювом в окно реанимационного отделения и произносил волшебную фразу: «По рыбам, по ж веждам проношит шаланду, три грека в Оде-шу вежут контрабанду». Потом он лежал со мной в клинике и восемнадцать раз улетал на похороны. Потом воспитывал Татьяну. Потом состарился, но жил еще очень долго… Как он жил, как он жил! Он ни за что не хотел умирать, тянул из последних сил и перевыполнил норму, отпущенную природой волнистым попугайчикам, раз в пять или шесть. В конце жизни он ослеп, одурел, из синего сделался желтым, потом белым; облысел, хвост облез, потом выпали все перышки, и он превратился в голенького пульсирующего цыпленочка. Голоса зверей он позабыл, волшебную фразу не произносил, а когда чувствовал присутствие посторонних (в особенности врачей), от злости стрелял в них из нагана, выпуская ровно семь пуль: «Трах-тах-тах-тах-тах-тах-тах…»

В те дни, когда я пробивал «Науку и мысль», Леша сидел в